Оливия Шрейнер - Африканская ферма
— Так вот, — проговорил немец, сделав несколько глубоких затяжек. — Пойду-ка я повидаю тетушку Санни. По воскресеньям я всегда посещаю ее. Мы с ней болтаем. Обо всем и ни о чем. Такая уж у нас привычка.
Старик сунул книгу в карман и направился к хозяйскому дому с хитрым и довольным выражением лица.
— Наивный человек, он и не подозревает, что я надумал, — бормотал немец. — Не имеет ни малейшего понятия. Вот будет приятный сюрприз для него!
Человек, которого он оставил у порога, посмотрел ему вслед и подмигнул, состроив неописуемую гримасу.
Глава VI. Бонапарт Бленкинс вьет гнездо
С грудой овчин на плече Вальдо остановился у лестницы, ведущей на чердак хозяйского дома, и через отворенную дверь бывшей кладовой увидел Эмм. Она сидела там одна на скамье, настолько высокой, что ноги у нее не доставали до пола. Пристройка, прежде использовавшаяся под кладовую для зерна, была разделена теперь штабелем мешков с маисом на две половины — заднюю отдали Бонапарту Бленкинсу под спальню, а переднюю превратили в классную комнату.
— Что случилось? — участливо спросил Вальдо, видя заплаканное лицо девочки.
— Его рассердила Линдал, — ответила девочка, — а он в отместку задал мне четырнадцатую главу от Иоанна! Сказал, что научит меня вести себя, пусть Линдал лучше ему не досаждает.
— Что она натворила? — полюбопытствовал Вальдо.
— Когда он что-нибудь рассказывает, она смотрит на дверь, как будто и не слушает, — ответила девочка, удрученно листая страницы книги. — А сегодня она спросила про знаки зодиака. Он сказал, что удивлен ее вопросом, девочкам не пристало об этом знать. Тогда она спросила, кто такой Коперник, а он сказал, что это римский император; он жег христиан и за это его черви заживо съели. Не знаю почему, — плаксиво прибавила Эмм, — но Линдал взяла вдруг свои книги под мышку и сказала, что не будет ходить на его уроки, а ведь все знают: как Линдал решила, так она и сделает. Теперь мне придется каждый день сидеть здесь одной. — Из глаз Эмм покатились крупные слезы.
— Может, тетя Санни еще вытурит его, — пробормотал мальчик, стараясь ее утешить.
Эмм посмотрела на него и покачала головой.
— Нет. Вчера вечером служанка мыла ей ноги, а он и говорит: «Какие у вас красивые ноги, посмотреть приятно. Мне всегда нравились полные женщины». А она велела подавать ему к кофе свежие сливки… Нет, теперь он у нас навсегда останется, — грустно заключила Эмм.
Мальчик свалил овчины на землю, порылся у себя в карманах, извлек оттуда маленький сверточек и протянул ей.
— На, это тебе. Бери, бери.
Эмм развернула бумажку. Но даже при виде кусочка застывшей камеди, а ведь дети так любили ее жевать, — она не утешилась, и несколько крупных слезинок упали на подарок Вальдо.
Вальдо окончательно расстроился. Сам он столько плакал за свою недолгую жизнь, что чужие слезы надрывали ему сердце. Он неловко перешагнул через порог, подошел к столу и сказал:
— Если ты перестанешь плакать, я тебе расскажу тайну.
— Какую? — подхватила Эмм, чувствуя мгновенное облегчение.
— А ты не скажешь ни одной живой душе?
— Ни одной.
Он наклонился к ней и торжественно произнес:
— Я изобрел машинку!
Эмм смотрела широко раскрытыми глазами.
— Да, машинку для стрижки овец. Она почти готова, — сказал мальчик, — только одна вещь не ладится, но я скоро сделаю. Знаешь, — с таинственным видом прибавил он, — если все время думать, думать, дни и ночи только и думать о чем-нибудь, то тебя непременно осенит…
— А где она, эта машинка?
— Здесь! Я ее всегда вот здесь ношу. — Вальдо показал себе на грудь, где у него было что-то спрятано под одеждой. — Это модель. Когда она будет готова, ее сделают в полную величину.
— Покажи!
Мальчик покачал головой.
— Только когда будет готова. А до тех пор не могу.
— Какая чудесная тайна, — сказала Эмм, и Вальдо стал собирать брошенные овчины.
Вечером отец и сын ужинали в своей каморке. Старик сокрушенно вздыхал. Наверное, думал о том, что Бонапарт Бленкинс совсем забыл к нему дорогу. Сын ничего этого не замечал, он перенесся душой в мир, где нет места воздыханиям. Трудно сказать, что лучше; быть ничтожнейшим глупцом, но уметь взбираться по лестнице воображения в мир мечты, или же мудрейшим из людей, но видеть лишь то, что открыто глазам и ощущать только доступное прикосновению. Мальчик ел хлеб из непросеянной муки, запивал его кофе. Мысли его всецело были заняты машинкой; вот сейчас он придумает, как довершить свое изобретение. В мечтах он уже видел, как ее пускают в ход; она стрижет на удивление ровно и гладко… Все время, пока он жевал хлеб и пил кофе, его не покидало блаженное ощущение. И ему было так хорошо, что он не променял бы этой тесной комнаты на заоблачные чертоги царя небесного, где стены сплошь усыпаны аметистами и выложены молочно-белыми жемчугами.
Безмолвие нарушил стук в дверь. В комнату вошла курчавая темнокожая девочка и сказала, что тетушка Санни срочно зовет к себе управляющего. Немец надел шляпу и побежал.
В кухне хозяйского дома было темно, и он прошел в кладовую, где и находилась тетушка Санни в компании двух служанок.
Девушка-банту, опустясь на колени, растирала между двух камней перец, другая девушка-готтентотка держала в руке горящую свечу в медном подсвечнике, сама же тетушка Санни стояла у полки, уперши руки в бедра. Все внимательно к чему-то прислушивались. Тетушка Санни и ему сделала знак головой прислушаться.
— Что это такое? — воскликнул старик в изумлении.
За стеной была кладовая. Сквозь тонкую дощатую перегородку доносились протяжные и мучительные стоны и глухие удары о стену.
Немец схватил тяжелую мутовку и готов уже был бежать туда, но тетушка Санни удержала его, властным движением положив руку на плечо.
— Это он… — сказала она. — Бьется головой…
— Но почему? — недоуменно спросил немец, переводя взгляд с тетушки Санни на служанок.
Ответом ему был громкий стон. Затем раздался знакомый голос — голос Бонапарта Бленкинса:
— Мэри Энн! Ангел мой! Жена моя!
— Ужасно, не правда ли? — вскричала тетушка Санни, прислушиваясь к участившимся яростным ударам. — Он получил письмо: у него жена померла. Пойдите, утешьте его… Да и я с вами. Одной-то мне неловко, мне ведь всего тридцать три года, а он теперь человек холостой, — сказала она, краснея и поправляя на себе передник.
Все вчетвером они отправились утешать Бонапарта. Служанка-готтентотка несла свечу, за ней шли тетушка Санни и немец, а замыкала шествие девушка-банту.
— Ох, — произнесла тетушка Санни, — теперь-то я вижу, что он расстался с женой не по своей вине, так, видно, ему судьба судила.
У дверей она пропустила немца вперед, а сама вошла волед за ним. Бонапарт Бленкинс лежал на раскладной кровати, уткнувшись лицом в подушку и подергивая ногами. Тетушка Санни села на ящик в ногах постели. Немец остался стоять. Скрестив на груди руки, он молча смотрел на Бонапарта.
— Все там будем, — выговорила наконец тетушка Санни, — на все воля божья.
Заслышав ее голос, Бонапарт Бленкинс перевернулся на спину.
— Конечно, тяжело, — продолжала она. — Мне ли не знать? Сама двоих мужей схоронила.
Бонапарт Бленкинс поднял глаза на немца.
— Что она говорит? Утешьте мое сердце.
Немец перевел ему слова тетушки Санни.
— Ах, я — я тоже! Схоронить двух дорогих, милых сердцу жен! — вскричал Бонапарт, в изнеможении откидываясь на подушку.
Он вопил до тех пор, пока потревоженные тарантулы, гнездившиеся в щелях между стропилами и кровлей из оцинкованной жести, не стали оттуда выглядывать, сверкая бусинками злых глаз.
Тетушка Санни вздохнула, вздохнула и служанка-готтентотка, а девушка-банту, которая оставалась у дверей, прикрыла рот рукой и произнесла: «моу-ва!»
— Уповайте на бога, — сказала тетушка Санни. — Он вознаградит вас за все потери.
— Да, да! — простонал Бонапарт. — Но я потерял жену! Потерял жену!
Растроганная тетушка Санни подошла поближе к потели.
— Спросите его, не откушает ли он кашки. Каша очень вкусная. Варится на кухне.
Немец перевел это предложение хозяйки, но безутешный вдовец только рукой махнул.
— До еды ли мне! В рот ничего не лезет. Нет и нет! Не говорите мне о еде!
— Кашки и немножко бренди, — уговаривала тетушка Санни.
Последнее слово Бонапарт Бленкинс понял без перевода.
— Ну что ж, пожалуй… несколько капель… попытаюсь… чтобы… выполнить свой долг… — заговорил он, глядя немцу в глаза. Губы его дрожали. — Ведь я должен выполнить свой долг, не так ли?
Тетушка Санни тотчас распорядилась, и одна из служанок побежала за кашей.
— Я знаю, каково это, сама пережила. Когда умер мой первый муж, меня никак не могли успокоить, — сказала тетушка Санни, — пока не заставили поесть баранины да лепешек с медом. Я-то понимаю.
