Герман Мелвилл - Тайпи (Шпет)
В это время происходили и другие приготовления. Там стоял высокий воин, чистя свое копье куском старой таппы или прилаживая листья пояса вокруг талии; а тут молодая девушка украшала себя цветами. И как бывает во всех частях света во время спешки и смятения, многие просто непрерывно суетились и совались повсюду, ничего не делая и мешая другим.
Мы никогда раньше не видели островитян в таком хлопотливом и возбужденном состоянии, и это, несомненно, доказывало, что события, подобные сегодняшнему, происходили редко. Когда я подумал о том, сколько еще пройдет времени, прежде чем опять появится случай бежать, мне стало бесконечно жаль, что у меня нет сил воспользоваться этой первой возможностью.
Из того что мы могли понять, было ясно, туземцы очень боятся опоздать к прибытию лодок и не сделать нужных приготовлений. Слабый и хромой, я все же отправился бы с Тоби тотчас, если бы Кори-Кори не только не отказался взять меня, но и не выказал бы решительного сопротивления нашему намерению оставить дом. Остальные островитяне были также против наших планов и казались опечаленными и удивленными принятым мною решением. Я ясно видел, что хотя мой слуга старался скрыть, что удерживает меня от попыток двинуться, он тем не менее решил препятствовать осуществлению моего желания. Мне показалось, что в этом случае (как часто это бывало впоследствии!) он исполнял приказания какого-то другого лица.
Тоби, который решил сопровождать островитян, как только они будут готовы отправиться, и который поэтому не проявлял такого волнения, как я, теперь заявил мне, что мои надежды достигнуть берега вовремя и воспользоваться той возможностью, которая там может предоставиться, — неосуществимы.
— Разве ты не видишь, — говорил он, — туземцы и те боятся опоздать. Разве ты поспеешь за нами? Я бы сам побежал вперед, если бы не опасался, что слишком большая стремительность вызовет их подозрения и разрушит все надежды на освобождение. Если ты попытаешься казаться спокойным и равнодушным, ты успокоишь их подозрения, и я не сомневаюсь, что тогда они позволят мне идти с ними на берег, предполагая, что я иду только из любопытства. Если мне удастся пробраться к лодкам, я дам знать о положении, в котором тебя оставил, и тогда могут быть приняты нужные меры для нашего побега.
Я не мог не согласиться с его доводами, и так как туземцы уже закончили свои приготовления, я с живейшим интересом следил, как будет встречено намерение Тоби. Как только они поняли, что я собираюсь остаться, они не стали возражать против его предложения и даже встретили его с радостью. Их странное поведение немало удивило меня и придало последующим событиям еще большую таинственность.
Островитяне поспешно шли по дороге, ведущей к морю. Я горячо пожал руку Тоби и дал ему мою соломенную шляпу для защиты от солнца, так как свою он потерял. Он торжественно обещал мне вернуться, как только лодки отвалят от берега, и через несколько минут исчез за поворотом.
Вскоре по дороге прошли последние отставшие туземцы, и крики тех, кто шел впереди, замерли вдали. Часть долины, в которой находился наш дом, казалась совсем покинутой обитателями, остались только Кори-Кори, его престарелый отец и несколько дряхлых стариков.
Перед заходом солнца островитяне начали понемногу возвращаться с берега, и среди них, когда они приближались к дому, я старался различить фигуру моего товарища. Но они проходили мимо один за другим, и я не видел его. Предполагая все же, что он скоро появится, я терпеливо ждал, что он вернется вместе с прелестной Файавэй. Наконец, я увидал старую Тайнор и следом за ней девушек и юношей, которые обычно жили в ее доме. Но с ними не пришел мой товарищ, и, предчувствуя беду, я стал настойчиво добиваться причины его запоздания.
Казалось, мои упорные вопросы смущали туземцев. Все их объяснения были разноречивы: один давал мне понять, что Тоби вернется очень скоро, другой — что он не знает, где Тоби, а третий, неистово ругая Тоби, уверял меня, что он улизнул и никогда не вернется. Мне казалось в то время, что они пытались скрыть от меня истину из опасения, что я не перенесу ужасного несчастья.
Боясь, что какая-нибудь беда стряслась с Тоби, я отыскал юную Файавэй и постарался узнать, если возможно, правду.
Это нежное существо уже давно привлекло мое внимание не только своей исключительной красотой, но и выражением особенной понятливости и человечности. В ее обращении со мною, особенно когда я лежал на циновках, страдая от боли, сквозила нежность, которую нельзя было не понять или не заметить. Когда бы она ни вошла в дом, на лице ее я читал живейшее участие к себе. Приближаясь ко мне, она поднимала слегка руку в знак сочувствия, а ее большие лучистые глаза пристально смотрели в мои, когда она ласково шептала: «Ав-а! Ав-а! Томмо!» — и грустная садилась около меня.
Таков милый образ, в каком являлась мне Файавэй. Надеясь на ее чистосердечие и понятливость, я обратился к ней, встревоженный исчезновением Тоби.
Мои вопросы явно огорчили ее. Она оглядывалась кругом то на одного, то на другого из стоящих рядом, как бы не зная, какой мне дать ответ. Наконец, уступая моим настойчивым просьбам, она дала мне понять, что Тоби уехал вместе с лодками, которые подходили к берегу, но обещал вернуться по прошествии трех дней.
Услышав это, я мысленно обвинил Тоби в том, что он вероломно покинул меня. Но потом, когда я немного успокоился, мне стало стыдно, что я заподозрил его в таком поступке по отношению ко мне. Я утешал себя мыслью, что он отправился не дальше, чем в Нукухиву, чтобы ускорить мое освобождение. Во всяком случае, думал я, Тоби вернется хотя бы с лекарствами, которые мне необходимы, а затем, как только я поправлюсь, уже не будет никаких препятствий для нашего бегства.
Успокаивая себя такими размышлениями, я лег спать в эту ночь в лучшем расположении духа, чем в предыдущие.
Следующий день прошел без каких бы то ни было напоминаний о Тоби со стороны местных жителей. Они, казалось, избегали всякого разговора о нем. Это возбудило у меня некоторые подозрения. Но когда наступила ночь, я поздравил себя с тем, что прошел уже второй день и что завтра Тоби опять будет со мною.
Но и следующий день пришел и ушел, а товарищ мой не появлялся. Он считает три дня с того утра, как уехал; он прибудет завтра, — решил я. Но и этот томительный день прошел также без него. Даже и тогда я не отчаивался: что-нибудь могло задержать его, он, может быть, ждет отплытия судна в Нукухиве, и через день или два во всяком случае я увижу его снова.
Но день за днем проходил, все увеличивая мое разочарование. Наконец, надежда оставила меня.
«Да, — думал я, — он убежал — ему и горя мало, что с его несчастным товарищем может стрястись беда. Дураком я был, думая, что кто-нибудь захочет вновь возвратиться в долину, раз ему удалось отсюда выбраться. Он уехал и оставил меня одного преодолевать все опасности, которыми я окружен». Но иногда мне приходило в голову, что вероломные островитяне разделались с ним, и этим объясняется и смущение, которое они испытывали от моих вопросов, и их сбивчивые ответы. Или он захвачен другим племенем? Или — что еще ужаснее — его постигла та участь, при мысли о которой у меня замирала душа. Я терзался в бесплодных догадках: ни одно известие о Тоби не доходило до меня. Он ушел, чтобы никогда не вернуться.
Но какова бы ни была его судьба, теперь, когда он ушел, туземцы увеличили знаки внимания и доброжелательства ко мне, обращаясь со мной с таким уважением, как если бы я был посланником неба.
День проходил за днем, и в обращении со мною не было заметных перемен. Постепенно я утерял последовательность дней недели и незаметно погрузился в апатию, которая обычно наступает после первого взрыва отчаяния. Моя нога стала заживать, опухоль спала, боль уменьшилась, и были все основания надеяться на скорое выздоровление от болезни, так долго томившей меня.
Пока я еще не совсем оправился от болезни и потому почти не выходил из дому, островитяне всячески старались развлечь меня и постепенно втянуть в интересы собственной жизни. Я гордился тем, что мне дважды удалось оказать им услугу благодаря некоторым вещам, привезенным еще с корабля, и умению пользоваться незнакомыми им орудиями — иглой и бритвой.
Когда я как-то развернул сверток с вещами, принесенными с судна, туземцы уставились на его содержимое, точно перед ними была шкатулка с драгоценностями. Употребление мною этого свертка в качестве подушки казалось им недопустимым, и они настояли на том, чтобы это сокровище было тщательно сбережено. Поэтому сверток привязали к веревке, второй конец которой перекинули через кровельную балку, и вздернули под самую крышу, где он и висел прямо над моими циновками. В случае нужды я мог легко достать свои вещи: стоило только отвязать нижний конец веревки и таким образом спустить сверток. Это было чрезвычайно удобно, и я всячески старался объяснить туземцам, как я высоко ценю их изобретательность. В свертке моем находились: бритва, запас иголок и ниток, остатки табаку и несколько ярдов пестрого ситца.
