Юлий Крелин - Без затей
Потом и они с Егором сели за стол. Изредка перебрасывались короткими репликами, потом мужчина взял беседу в свои руки и поведал о сегодняшней операции. А о чем еще рассказывать, если все новости, весь воздух, вся кровь и дух твой связаны с больницей? Естественно, он не о самой операции говорил, а о Златогурове, что он у них уже третий раз и дальнейшие зигзаги его хирургической судьбы неизвестны, поскольку склероз все равно никому не остановить.
Нина в ответ иронизировала над их в конечном счете бесперспективным геройством. Егор не решился на прямой отпор, но сказал, что это не геройство, а плановая операция с вполне реальными перспективами. Когда понадобится следующая операция, предсказать невозможно: завтра и с той же степенью вероятности через десять лет. Нина по-прежнему иронически высказала подозрение, что больному, обреченному на муки ожидания, естественнее произносить в адрес хирургов слова проклятья, а не благодарности, и посоветовала оперировать только аппендициты и грыжи. Все больше втягиваясь в беспредметное словопрение, Егор стал доказывать, что, если операция продлевает человеку жизнь, ее нельзя считать бессмысленной или бесперспективной. Даже если у больного останется только голова, как у профессора Доуэля, то и тогда он будет доволен и будет знать, на что ее употребить.
Спора, по существу, не было. Нина иронизировала по инерции. Ирония — ее самоцель. А уж истина… Бог с ней, с истиной.
— Ну, давайте, давайте. Упивайтесь своими операциями, продлевайте мучения человеку, который знает, что если не умрет, то в конце концов останется без ног.
— Чего же ты хочешь? Мы не планируем жизнь. Наша забота — чтоб он жил без болей. Мы убираем боль. Хотим убрать. А если через неделю опять заболит, будем опять думать.
— Хорошие ребята. А мы вам памятники должны ставить?
— Увы, памятников нам никто не ставит. Нам и платят-то меньше, чем вам.
— Мы химики, продукцию даем. От нас прибыль.
— Это да. А от докторов — убыток.
— Конечно. Вы больного тянете, деньги на него тратите, больничный лист ему оплачивается, а потом пенсию платить будут. А обществу он что дает?
Her, это непостижимо. Все-таки, надо надеяться, это ирония, а не позиция.
— Ну что ты говоришь, подумай! А радость, что он близким доставляет? Не считается, что ли? А та радость, что он получает от жизни и от сознания, что его любят? Разве от того, что радости в мире больше, мир не улучшается?
— Не смеши, моралист. Смотри реально. Радость не эманация радия. Мы этой эманации уже нахлебались…
— Может, и моралист, но когда я вижу, как близкие горюют из-за своих безнадежных родственников, с какой терпеливой преданностью ухаживают за ними, мне становится легче работать. И жить легче.
— Вам, конечно, легче! Иначе только повеситься. А сколько сил уходит без всякой отдачи у этих же близких? Сколько лишних мук у больных? Эманация муки тоже существует. Не хотите просто думать об этом. Понимаю, если бы Глеб такое насочинял — он журналист, ему положено излучать оптимистическое мировоззрение.
— Я вижу радость больного и живу его радостью.
— А на каких приборах вы измеряете радости и мучения? Теория довольно слабая, она только прибавляет хирургам самодовольства, ощущения себя сверхчеловеками.
В споре должен был кто-то победить. Победила Нина — так читалась ее улыбка. Но победители любят быть великодушными:
— Да ладно, я пошутила, все правильно. Давай телевизор включим, сегодня пары соревнуются.
Уселись разделить радость многих — фигурное катание. Сидели молча, не считать же разговором реплики: «Сбой дала…», «Недотянули прыжок», «Синхронность сбили», «Музыку совсем не слышат…»
И опять Егор предложил новую тему. Опять про больницу.
— Сегодня Диму снимок сделали. Камень, как и предполагали.
— И что теперь?
— Операция. Коралловый камень сам не выйдет.
— Что значит — коралловый?
— По форме такой. С отростками. В лоханке.
— До сих пор растворять не умеют?
— Пока нет.
— За что ж вам деньги-то платить?
— За операции. Вы химики — вы и ищите растворители. Дим, конечно, отлынивать будет… Надо его уговорить как-то.
— А если без лишней интеллигентности, прямо и решительно? Сказать об опасностях, какие грозят, если будет тянуть?
— Да он и сам о них знает. Камень вырастет — убирать труднее. Почка испортится. Сам постареет, еще болезни набегут. Много вариантов.
— Ты и врач и друг. Настаивай. Интеллигенты горазды все усложнять, как до дела доходит…
— Да уж! Беззаботность — не наша с Димом стихия. Однако времени уже… — Удивление Егора не соответствовало его виду, он не торопился.
— На метро успеешь?
Егор промолчал и стал слушать программу на завтра.
— Егор, опоздаешь!
Он встал. Встал и Полкан, лежавший между их креслами.
Егор постоял какое-то мгновение, будто сказать что-то хотел, потом резко повернулся и направился в прихожую.
Оделся и обнял Нину. Полкан одобрительно вилял хвостом. Нина чуть отодвинулась.
— Ну ладно. Давай отложим на другой раз. Время у нас еще есть. — Выставила вперед ладошки, но не дотронулась до Егора. — Подождем еще, Егорушка.
9
Я уже давно называю Златогурова Львом, уже не нужно мне отчества при общении с ним. А для него я,- скорее всего, навсегда останусь Дмитрием Григорьевичем. Так и должно быть. Жрец не может быть Димом при личном общении. За глаза пусть называет как хочет.
На ноги Лев поднялся дня через три и к концу недели пошел, подгоняя своей энергией и жизнелюбием всех больных, что попадали в поле действия его витальной силы. В те дни в палату к Златогурову подложили еще одного больного, знакомого Егора и Нины, журналиста, пишущего обо всем — от кино до медицины в том числе. У того был острый холецистит — камни в желчном пузыре или в протоках, которые при желчной колике дают боли порой не менее жестокие, чем мои. Да еще и желтуху, опасную не только болями.
Журналист этот писал и об операциях на сердце, и о глазной хирургии, о микробиологии, нейрохирургии… Я по стандарту несколько опасаюсь подобных многознаек, уверовавших, что они вмиг могут постичь любую научную проблему, тем паче медицинскую, тут, мол, и говорить не о чем. Но они, к сожалению, часто путают науку с практикой, а знание — с верхоглядством. Однако журналист поначалу произвел впечатление человека сдержанного и серьезного. Понимал он чуть больше, чем хотелось: «Я читал, я писал, я знаю», — чуть меньше, чем ему казалось.
Со Львом они сошлись быстро. Если один себя считал опытным журналистом от медицины, то другой считал себя опытным больным, местным старожилом. Лев называл соседа вначале по имени и отчеству, но скоро это показалось ему лишним, и Глеб Геннадьевич превратился последовательно в Глебгеныча, Геныча, Глебыча.
Лев взял над ним шефство в первый же день.
— Дмитрий Григорьевич, — постучал он в кабинет, — ко мне в палату больного положили с холециститом, пошли бы вы посмотрели его…
Я, конечно, озлился. Слишком он освоился. Зря я его по имени стал звать. Обычная докторская реакция, когда больной начинает нам что-то навязывать.
— Его кто-нибудь из врачей смотрел?
— Марат-Тарас смотрел, дал назначения и поехал насчет ваших аппаратов. Кстати, Дмитрий Григорьевич, вы мне обрисуйте ситуацию с этими эндоскопами, я ведь смыслю в таких делах.
— Ох, много лишнего знаете, Лев Романович! Своих забот мало?
— Я серьезно говорю. Так посмотрите журналиста? Стонет очень.
— Конечно. Камни же. К тому же творческий работник — порог болевой чувствительности низкий.
Ладно, мне все равно положено смотреть новых больных. Пошел в палату.
— Здравствуйте, Глеб Геннадьевич. Чем порадуете медицину?
В ответ — стоны, жалобы на сильную рвоту, боли справа, ну и все остальное. Легкая желтушка. Случай типичный. Приступы уже были, но такой сильный впервые.
— Последняя боль всегда самая сильная.
— А мне до сих пор ничего не делают, никаких назначений.
— Как — ничего? Я вижу, капельница стоит. За секунды только филиппинские умельцы вылечивают. У вас камни, в принципе необходима операция.
— Сейчас?!
— Нет. В принципе. Не обязательно сегодня.
Лев, конечно, не выдержал:
— Не волнуйтесь, Глебгеныч. Здесь такие мастаки — они болезнь за версту чуют.
— Подожди, Лев Романович. Уж позволь, я сам. Приступ типичный для каменной желчной колики. Сейчас, похоже, развиваются воспалительные явления в пузыре. Если на фоне камней воспаление — лучше не тянуть. Да и желтуха может быть.
— Уже вторые сутки болит…
— Но температуры нет, лейкоцитоза нет. Пока колика. Полегчает, тогда посмотрим, поговорим.
— Глебгеныч, не волнуйся. Если что, я все время тут…
К вечеру боли стихли, но поднялась температура, желтуха усиливалась. Все как и должно быть. Утром, только зашел в палату, Лев приветствует меня докладом:
