Кнут Гамсун - Голод (пер. Химона)
Я долго сидѣлъ и радовался этимъ мыслямъ. Время проходило. Наверху въ каштановыхъ деревьяхъ шумѣлъ вѣтеръ, день склонялся къ вечеру. Но, можетъ быть, это было черезчуръ ничтожно — эти 6 билетовъ; явиться съ ними къ молодому человѣку, служащему въ банкѣ! Можетъ быть, у него карманы были набиты абонементными книжками и гораздо болѣе чистыми и красивыми, чѣмъ мои. Я началъ искать въ своихъ карманахъ что-нибудь другое, что я могъ бы къ этому присоединить, но я ничего не нашелъ. Если бы я могъ предложить ему свой галстукъ! Я очень хорошо могъ бы обойтись и безъ него, если застегнутъ пиджакъ доверху; мнѣ все равно приходится это дѣлать, такъ какъ у меня нѣтъ больше жилета. Я развязалъ галстукъ, широкій шарфъ, закрывавшій всю мою грудь, заботливо вычистилъ его и завернулъ вмѣстѣ съ билетами для бритья въ кусочекъ бѣлой писчей бумаги. Затѣмъ я оставилъ кладбище и направился къ ресторану.
На Ратушѣ было 7 часовъ. Я началъ ходить около ресторановъ, ходилъ мимо желѣзной рѣшотки и пристально смотрѣлъ на всѣхъ, кто входилъ или выходилъ изъ дверей. Наконецъ, около 8 часовъ я увидѣлъ молодого человѣка; свѣжій, элегантный, онъ шелъ по улицѣ и направлялся къ ресторанамъ. Сердце забилось, какъ маленькая птичка, въ груди. Увидя его и не кланяясь, я набросился на него.
— Полкроны, старый другъ! — сказалъ я нахально. — Вотъ вамъ и залогъ. — И при этомъ я сунулъ ему въ руку маленькій свертокъ.
— У меня нѣтъ — сказалъ онъ. — Клянусь Богомъ, у меня нѣтъ. — И, говоря это, онъ вывернулъ передо мной свой кошелекъ. — Вчера я шатался и все спустилъ: вѣрьте мнѣ, у меня ничего нѣтъ.
— Нѣтъ, милый мой, я вполнѣ вамъ вѣрю! — возразилъ я. — Я вѣрилъ ему на слово. У него не было основанія лгать изъ-за такого пустяка; мнѣ даже показалось, что глаза его сдѣлались влажными, когда онъ рылся въ своихъ карманахъ и ничего не могъ найти. Я отошелъ. — Извините меня, — сказалъ я, — я нахожусь въ данную минуту въ нѣкоторомъ затрудненіи.
Я уже прошелъ часть улицы, когда онъ меня окликнулъ по поводу моего свертка.
— Оставьте его себѣ, оставьте! — отвѣчалъ я. — Я дарю это вамъ! Это пустякъ, ничего; почти все, чѣмъ я владѣю здѣсь на землѣ! — И я былъ тронуть своими собственными словами; они звучали такъ безутѣшно въ этотъ сумеречный вечеръ, и я началъ плакать…
Вѣтеръ усиливался, облака дико мчались, и съ усиливающейся темнотой становилось все холоднѣе. Я шелъ по улицѣ и все плакалъ; я чувствовалъ жалость къ самому себѣ; и повторялъ, не переставая, нѣсколько словъ, вызывавшихъ новый потокъ слезъ: Боже, мнѣ такъ тяжело! Боже, мнѣ такъ тяжело!
Часъ прошелъ. Онъ прошелъ медленно и тяжело. Я пробылъ нѣкоторое время на Торгаде. Я сидѣлъ на лѣстницѣ и прятался въ сѣни, когда кто-нибудь проходилъ мимо. Я смотрѣлъ пристально, безъ одной мысли въ головѣ, на ярко освѣщенные магазины, гдѣ было столько товаровъ и людей съ деньгами; наконецъ, я нашелъ уединенный уголокъ за складомъ досокъ между церковью и базаромъ.
Нѣтъ, сегодня вечеромъ я не могу итти въ лѣсъ, что бы тамъ ни случилось; у меня нѣтъ больше силъ, а дорога безконечно длинная. Я проведу ночь какъ-нибудь и останусь тамъ, гдѣ вижу. Если будетъ очень холодно, я буду ходить вокругъ церкви. Мнѣ не приходится много разбирать. Потомъ я облокотился и впалъ въ дремоту.
Шумъ вокругъ меня понемногу затихалъ, магазины закрывались; все рѣже раздавались шаги прохожихъ, и понемногу потухали огни во всѣхъ окнахъ…
Я открылъ глаза и увидѣлъ передъ собой какую-то фигуру. По блестящимъ пуговицамъ я узналъ полицейскаго, но лица его я не могъ разглядѣть.
— Добрый вечеръ! — сказалъ онъ.
— Добрый вечеръ! — отвѣтилъ я и почувствовалъ страхъ. Смущенно я всталъ. Онъ стоялъ неподвижно передо мной.
— Гдѣ вы живете? — спросилъ онъ.
По привычкѣ, не размышляя долго, я назвалъ свой прежній адресъ, маленькую мансарду, которую я покинулъ.
Онъ все еще продолжалъ стоять.
— Развѣ я дѣлаю что-нибудь противозаконное? — спросилъ я боязливо.
— Нѣтъ, ничего подобнаго, возразилъ онъ. — Но вамъ лучше было бы пойти домой, здѣсь лежать черезчуръ холодно.
— Да, это правда, я чувствую, что здѣсь холодно.
Я пожелалъ ему покойной ночи и инстинктивно пошелъ по дорогѣ къ прежнему жилищу. Если быть осторожнымъ, можно добраться до верху, и никто не увидитъ; всѣхъ въ общемъ было восемь ступеней, и только двѣ верхнія ступени скрипѣли.
Передъ дверью я снялъ сапоги и началъ подниматься. Вездѣ тишина; во второмъ этажѣ можно было разслышать тикъ-тиканье часовъ и голосъ плачущаго ребенка; потомъ больше ничего. Я нашелъ свою дверь, приподнялъ ее немного за углы и открылъ, по обыкновенію, безъ ключа, вошелъ въ комнату и закрылъ ее безшумно за собой.
Все было по прежнему, такъ, какъ я оставилъ: гардины на окнахъ были отдернуты, и кровать стояла пустой; на столѣ мерцало что-то бѣлое, вѣроятно, моя записка къ хозяйкѣ; она, значитъ, не была здѣсь наверху съ тѣхъ поръ, какъ я ушелъ. Я провелъ рукой по бѣлому пятну и ощупалъ къ своему удивленію письмо. Письмо? Я подношу его къ окну, разбираю, насколько это возможно въ темнотѣ, плохо написанныя буквы и узнаю, наконецъ, мое собственное имя. «Ага! — подумалъ я, — отвѣтъ отъ хозяйки, запрещеніе входить въ комнату, если мнѣ вздумается когда-нибудь вернуться».
И медленно, очень медленно я оставляю опять комнату, несу сапоги въ одной рукѣ, письмо въ другой, а одѣяло подъ мышкой. Я стараюсь ступать какъ можно легче, стискиваю зубы на скрипучихъ ступеняхъ, благополучно спускаюсь по лѣстницѣ и стою опять въ дверяхъ.
Потомъ я опять надѣваю сапоги, вожусь долго съ ремнями, сижу еще нѣкоторое время неподвижно и пристально, безъ одной мысли, смотрю передъ собой, держа письмо въ рукѣ.
Наконецъ, я встаю и иду.
На улицѣ свѣтится желтый свѣтъ газоваго фонаря; я подхожу къ фонарю, упираю свой свертокъ о столбъ и открываю письмо, — и все это въ высшей степени медленно.
Вдругъ будто свѣтовой потокъ залилъ мою грудь, — я слышу, какъ я издаю легкій крикъ, безсмысленное восклицаніе радости: письмо было отъ редактора, мой фельетонъ былъ принятъ и уже сданъ въ типографію. Нѣсколько маленькихъ измѣненій… нѣсколько описокъ… написано съ большимъ талантомъ… Завтра будетъ напечатано… 10 кронъ.
Я смѣялся и плакалъ, побѣжалъ большими шагами внизъ по улицѣ, остановился, упалъ на колѣни и началъ горячо молиться. А часы бѣжали.
Всю ночь, до самаго утра я метался по улицамъ и повторялъ, поглупѣвъ отъ радости, не переставая: написано очень талантливо, значитъ, маленькій шедевръ, геніальная вещица. И десять кронъ.
ЧАСТЬ II
Нѣколько недѣль спустя, въ одинъ прекрасный вечеръ я опять очутился на улицѣ.
Мнѣ опять пришлось быть на одномъ изъ кладбищъ, гдѣ я писалъ статью для газеты. Пока я былъ занятъ этимъ, пробило 10 часовъ, стемнѣло, ворота должны были закрыться. Я былъ голоденъ, очень голоденъ; 10 кронъ продержались очень недолгое время, а теперь вотъ уже 2–3 дня, какъ я ничего не ѣлъ, чувствовалъ себя совсѣмъ разслабленнымъ, утомленнымъ отъ писанія карандашомъ.
Въ карманѣ у меня была половина перочиннаго ножика и связка ключей, но ни одного хеллера.
Когда ворота кладбища заперли, мнѣ бы, собственно говоря, нужно было итти домой, но изъ инстинктивнаго страха передъ моей комнатой, въ которой такъ было пусто и темно и въ которой мнѣ приходилось жить, я отправился дальше, пошелъ наудачу, мимо Ратуши, внизъ къ морю до желѣзнодорожнаго моста, гдѣ я сѣлъ на скамеечку.
Въ эту минуту у меня не было грустныхъ мыслей, я забылъ совсѣмъ о своей нуждѣ и чувствовалъ себя успокоеннымъ видомъ моря, мирно и красиво растилавшагося въ полутемнотѣ. По старой привычкѣ я хотѣлъ наслаждаться чтеніемъ только что написанной вещи, казавшейся моему больному мозгу самымъ лучшимъ, что до сихъ поръ было мною сдѣлано. Я досталъ рукопись изъ кармана и поднесъ со близко къ глазамъ, чтобы можно было разобрать, и началъ перечитывать одну страницу за другой. Наконецъ, я усталъ и сложилъ листы. Повсюду кругомъ тишина, море казалось голубымъ перламутромъ, и маленькія птички безшумно пролетали мимо меня.
Тамъ дальше стоитъ на посту полицейскій, кромѣ него ни одной души, и вся гавань лежитъ погруженная въ глубокую тишину.
Я еще разъ перечитываю свои богатства. Половинка перочиннаго ножика, связка ключей, но ни одного хеллера. Вдругъ я опять хватаюсь за карманъ и достаю свои бумаги. Это было совсѣмъ машинальное движеніе, безсознательный нервный толчекъ. Я вытащилъ бѣлый, неисписанный листокъ и, — Богъ знаетъ откуда мнѣ пришла эта мысль, я сдѣлалъ изъ него свертокъ и осторожно закрылъ такъ, чтобъ онъ казался чѣмъ-то наполненнымъ, и далеко! отбросилъ его на мостовую. Вѣтеръ отнесъ егоеще дальше, потомъ онъ упалъ.
Голодъ опять заявилъ о себѣ. Я посмотрѣлъ на бѣлый свертокъ, который, казалось, былъ заполненъ блестящими серебряными монетами, и я началъ внушать себѣ, что дѣйствительно въ немъ что-то есть. Я напрягалъ всѣ свои силы, чтобы отгадать сумму: если я вѣрно отгадаю, она будетъ моей! Я представлялъ себѣ на землѣ маленькія, хорошенькія монеты въ 10 еръ, а сверху жирныя, десятикронныя монеты — цѣлый фунтъ денегъ! Я пристально смотрѣлъ на него широко раскрытыми глазами и уговаривалъ себя пойти и украсть.
