Клариси Лиспектор - Час звезды
— Ты, Макабеа, как волос в супе. Тебя не хочется съесть. Прости, если я тебя обидел, но это правда. Ты обиделась?
— Нет, нет, нет! Ах, пожалуйста, я хочу уйти! Пожалуйста, поскорей говори мне" прощай»!
Лучше бы я не говорил о счастье или несчастье: не провоцировал это бесчувственное расставание и сирень, этот запах фиалок, ледяные волны прилива, оставляющие пену на песке. Нет, это слишком больно.
Забыл сказать, что Макабеа, к несчастью, была чувственной. Как могло случиться, что в таком жалком теле помещалось такое сладострастие, а она даже не знала об этом? Загадка. Она попросила у Олиипико в начале их любви маленькую фотографию размером 3 на 4, где он улыбался, демонстрируя золотой клык, и это так ее взволновало, что бедной Макабее, чтобы успокоиться, пришлось трижды прочитать «Отче наш» и дважды «Аvе Маriа».
В тот момент, когда Олимпико ее бросил, ее реакция (взрыв) была самой неожиданной. Она захохотала, ни больше, ни меньше. Она смеялась, потому что не помнила, как плачут. Удивленный Олимпико тоже издал несколько смешков, не понимая, что происходит. Какое-то время они смеялись вместе. Вдруг Олимпико осенило, и он спросил с неожиданной чуткостью, не нервный ли это смех. Макабеа перестала смеяться и сказала очень, очень устало:
— Не знаю …
Макабеа поняла одну вещь: причиной ее несчастья была Глория. Но так и должно было случиться, потому что Глория была толстой. Полнота всегда была тайной мечтой Макабеи, потому что еще в Масейо она услышала, как какой-то парень сказал проходившей по улице толстушке: «Полнота — твоя красота!». С этого самого момента ей захотелось поправиться, и тогда она высказала единственную в своей жизни просьбу. Она попросила тетку купить рыбий жир (уже тогда она была подвержена влиянию рекламы), на что тетка ответила:
— Воображаешь, что ты дочь миллионера?
После того, как Олимпико ее бросил, Макабеа, не будучи по природе меланхоличной, старалась жить так, словно ничего не случилось. (Она не чувствовала отчаяния и т. п. и т. д….). Да и что могла она сделать?Макабеа была натурой стойкой. К тому же, меланхолия — привилегия богачей, тех, кому нечего делать. Меланхолия — это роскошь.
Да, забыл сказать, что на следующий день, после того, как Олимпико дал ей отставку, Макабее пришла в голову одна мысль. Поскольку никто не собирается устраивать ей праздник, а тем более свадьбу, она решила это сделать сама. Праздник состоял в том, что Макабеа купила безо всякой нужды новый тюбик губной помады, не розовой, какой она обычно пользовалась, а ярко-красной. В умывалке она накрасила рот, перекрыв его естественные очертания, чтобы ее тонкие губы стали похожи на шикарные губы Мэрилин Монро. Потом она взглянула в зеркало и увидела там какую-то жуткую фигуру, у которой вместо губ, казалось, было кровавое месиво, словно после зубодробительного удара (небольшой взрыв).
Когда она вернулась на рабочее место, Глория засмеялась:
— Ты что, с ума сошла? Как ты накрасилась? Ты похожа на солдатскую шлюху.
— Я не шлюха, я честная девушка!
— Прости, но я хочу спросить: быть некрасивой больно?
— Я никогда об этом не думала. Если и больно, то совсем чуть-чуть. Но ведь и я могу задать тебе этот вопрос — ты ведь тоже некрасивая.
— Неправда, я красивая!!! — закричала Глория.
Потом все встало на свои места, и Макабеа стала жить как раньше, ни о чем не думая. Пустая, пустая жизнь. Как я уже говорил, у Макабеи не было ангела-хранителя. Но она устраивалась, как могла. Она была почти безликой. Однажды Глория спросила ее:
— Зачем ты просишь у меня столько аспирина? Я не возражаю, хотя это стоит денег.
— Чтобы у меня не болело.
— Как это? А? Ты больна?
— У меня все время болит.
— Где?
— Внутри, не знаю, как объяснить.
Увы, она никогда не могла ничего объяснить. Она превратилась в одноклеточное существо и каким-то образом в самых обыкновенных и примитивных вещах находила очарование греха. Она любила чувствовать, как течет время. Хотя она не имела часов, а может быть, как раз поэтому, у нее была масса времени. Она жила сверхзвуковой жизнью. Никто не замечал, что она преодолевала своим существованием звуковой барьер. Для других она не существовала.
У Макабеи было единственное преимущество перед остальным человечеством — она умела глотать пилюли без воды, насухо. Глория, дававшая ей аспирин, всегда восхищалась этой ее способностью, что было для Макабеи бальзамом на душу.
Глория всегда предупреждала ее:
— Смотри, застрянет таблетка в горле — и каюк.
Однажды Макабея испытала настоящий восторг. Это случилось, когда она увидела дерево, такое огромное, что она никогда не смогла бы обхватить руками его ствол. Но несмотря на этот восторг, она жила без Бога в душе. Молилась равнодушно. Да. Но загадочный чужой Бог иногда даровал ей благодать. Счастлива, счастлива, счастлива. Ее душа почти летела. И превращалась в летающую тарелку. Она пыталась рассказать об этом Глории, но не нашла слов. Макабеа не умела говорить, да и о чем она могла рассказать? О воздухе? Она не могла рассказать обо всем, так как «все» — это пустота.
Иногда благодать настигала ее в конторе, полной народу. Тогда, чтобы побыть одной, она шла в туалет, стояла там и улыбалась (мне кажется, этот Бог был очень милостив к ней: давал ей то, что раньше отнял). Стояла, думая ни о чем, с пустыми глазами.
Глория не была ее подругой: только коллегой. Глория, пухлая, белая, равнодушная. Она странно пахла. Наверняка потому, что редко мылась. Она осветляла, а не брила волосы на ногах и подмышками. Олимпико: интересно, а внизу она тоже блондинка?
Глория испытывала к Макабее странное материнское чувство. Когда Макабеа казалась ей слишком грустной, Глория спрашивала:
— Из-за чего ты?
Макабею, которую никогда никто не раздражал, трясло от привычки Глории выражаться незаконченными фразами. Глория неумеренно пользовалась сандаловым одеколоном, и Макабею, у которой был деликатный желудок, тошнило от этого запаха. Но Макабеа ничего не говорила, так как Глория была теперь ее единственной связью с миром. Ее мир составляли тетка, Глория, сеу Раймундо, Олимпико — и где-то там, вдалеке, девушки, с которыми она делила комнату. Зато Макабеа общалась с портретом Греты Гарбо в молодости. К моему величайшему удивлению, так как я и представить не мог, что ее лицо может что-то сказать Мекабее. Грета Гарбо, — подсознательно думала она, — эта женщина должна быть самой главной в мире. Но она вовсе не хотела стать величественной Гретой Гарбо, чья трагическая чувственность одиноко стояла на пьедестале. Она хотела быть похожей, как я уже говорил, на Мэрилин. Однажды, в редкую минуту откровенности, Макабеа призналась в этом Глории. Глория расхохоталась:
— Да ты что, Мака? Спятила?
Глория была очень довольна собой: она высоко себя ценила. Она знала, что обладает присущей мулаткам грацией, что у нее родинка в уголке рта, очень ее украшавшая, и темный пушок на верхней губе, который приходилось обесцвечивать. Заметный пушок. Почти усы. Глория была хитрой подлянкой, но с сильным характером. Она некоторым образом даже жалела Мекабею, но ведь сама-то Глория устроилась в жизни, а кто ей велит быть дурочкой. И Глория думала: у меня с ней ничего общего.
Никому не удается заглянуть в чужую душу. Хотя Макабеа иногда разговаривала с Глорией, но никогда не открывала ей свое сердце.
У Глории был задорный зад, и она курила сигареты с ментолом, чтобы приятно пахло изо рта, когда она будет целоваться с Олимпико. Глория была довольна: она получила все, что хотела. И еще был в ней какой-то вызов, который можно выразить одной фразой: «Никто не смеет командовать мной».
Как-то раз она уставилась на Макабею и все смотрела, смотрела и смотрела на нее. Потом не выдержала и спросила с легким португальским акцентом:
— Послушай, у тебя что, нет лица?
— Конечно, есть. Просто так кажется, потому что у меня сплющенный нос: я ведь из Алагоаса.
— Скажи мне одну вещь: ты когда-нибудь задумывалась о своем будущем?
Вопрос остался без ответа, потому что Макебеа не знала, что сказать. Отлично. Вернемся к Олимпико.
Он, дабы произвести впечатление на Глорию, пустить ей пыль в глаза, купил на ярмарке у торговцев с северо-востока перца-малагеты, и, чтобы показать своей новой возлюбленной, какой он храбрец, набил полный рот этим «дьявольским фруктом» и сжевал. И даже не запил стаканом воды, чтобы потушить огонь в желудке. Но этот жар, почти непереносимый, закалил его, не говоря уж о том, что напуганная Глория стала ему подчиняться. И Олимпико подумал: ну, разве я не победитель? Он как клещ вцепился в Глорию: она давала ему мед и питательные соки. Олимпико ни минуты не раскаивался в том, что порвал с Макабеей, потому что у него иная судьба: он должен подняться и войти в другой мир. Он жаждал стать другим. В мире Глории, например, он, слабак, разбогатеет. Он, наконец, перестанет быть всегда лишним, тем, кто прячется даже от себя самого, потому что стыдится своей слабости. Дело в том, что Олимпико — это одинокое сердце, бьющееся в безвоздушном пространстве. Сертанежо[12] — это, прежде всего, жертва. Я его прощаю.
