Шалом Аш - За веру отцов
На золотистых, убранных уже полях серела кое-где льняная мужицкая рубаха или вспыхивал яркими красками платок крестьянки, вышедшей ранним утром на работу. Жирные черные овцы перекатывались по полям, как бочонки, щипали колкую стерню, смотрели, оторвавшись от корма, глупыми глазами на проезжающие кибитки и провожали их негромким, детским «ме-е-е».
Сидел на камне у дороги нищий, бренчал на маленькой самодельной лире, тихо напевая сам себе. Он уже скрылся в облаке пыли, поднятой кибитками, но песню подхватили еврейские возчики, а потом зазвучал над Божьим миром синагогальный напев:
Выйди, друг мой, выйди, друг мой,
Выйди, друг мой, навстречу невесте,
Давай вместе встретим субботу.
Первой ехала, разумеется, огромная, запряженная четверкой кибитка реб Зхарьи и поднимала такое облако пыли, что ничего было не разглядеть вокруг. За ней тянулись остальные. В кибитках ехали ученые, раввины из разных городов. Кто-то хотел задать Вааду вопрос, кто-то ехал за разрешением издать написанную книгу. В одной кибитке собрались те, кто решил заняться в пути учением. Сидели на подушках, углубившись в книги. Один хватает другого за бороду, за лацканы, приводит доказательства, а тот, прикрыв глаза, упрямо качает головой, никак не желая соглашаться. И звучат над дорогой святые слова Торы, просыпаются задремавшие в полях зайцы и дают стрекоча от поднятого спорщиками шума.
* * *Всю долгую зиму подольские евреи выделывали кожи, кроили подошвы, тачали сапоги и теперь везут свой товар в Люблин на ярмарку. Скорняки везут овчину, гончары — кувшины и горшки. Телеги полны домашней утвари, одежды, талесов.
Всю зиму кипит работа, чтобы осенью, когда помещик ссыплет в амбары крестьянский хлеб и приедет за покупками, было что везти на ярмарку. Евреи-торговцы бегают от телеги к телеге, торгуются, меняют деньги, покупают у мужиков лен, овечью шерсть, телячьи кожи, спирт — суета царит, как на бирже. Сваты снуют между кибитками, предлагают невест и женихов, которых и сами в глаза не видели, бьют по рукам и спешат в корчму пропустить стаканчик. Возчики стараются перегнать друг друга, и в облаках пыли звучат отрывки молитв и псалмов, заглушаемых хлопаньем бичей.
Молятся прямо в поле, у прудов, окруженных деревьями. Впервые голые поля слышат слова благословений, и птицы слетаются за крошками еврейского хлеба.
Переночевали в Баре, в городе с большой еврейской общиной. Туда же съехались кибитки из Винницы, Корсуня и других городов. Новые люди, ученые, раввины, торговцы. И вот в Константинов въехал караван бричек, набитых цветными подушками и одеялами, на которых восседали пассажиры. Тору изучали, все напевы перепели, полстраны проехали торговли ради. Все больше заселялась страна, росли еврейские общины, множились местечки и деревни. Куда ни приедешь, где ни остановишься Бога благословить и, не будь рядом помянуты, лошадей напоить, всюду евреи-арендаторы. Стоят у шинка в крестьянских штанах и широких лапсердаках, зазывают к себе ученых людей, чтобы удостоиться под своей крышей святое слово услышать, чтобы помолиться, да и стаканчик почетному гостю поднести.
И арендаторша уже несет из подвала огромные горшки с простоквашей и сметаной, жарит лук, а тем временем гости экзаменуют детей, учат ли они Тору, и дают наставления, как сохранить в доме еврейские обычаи. Сваты интересуются невестами и приданым. И все выпьют из одного кувшина, поедят за одним столом и лягут спать, будто весь еврейский народ — единая большая семья.
Но вот начались бескрайние леса Вишневецких. Брички подтягиваются друг к другу, охранники стараются пробудить в себе боевой дух. В чаще шуршит кто-то сухою листвой, и путники, затаив дыхание, спрашивают друг друга: «Слышал?»
Вспоминают о бесах, которые живут в лесах и прямо из кибиток воруют детей, едущих в дальние ешивы. А лес все гуще, все темнее и таинственнее. Шумят старые деревья, словно удивленные или напуганные скрипом повозок, пробудившим их от векового сна.
Топот копыт тревожит лесных зверей. Доносится издалека чье-то рычание, шорох шагов по опавшим листьям. Путники шепчут молитвы дрожащими губами, отцы надевают на детей обереги, суют им в руки молитвенники. Евреи держатся за цицис, чтобы прогнать вьющихся вокруг кибиток бесов, прокладывают путь в нехоженом лесу. Пахнет смолой, пахнет грибной сыростью. Кто-то ломает в чаще деревья, кто-то будто кричит, зовет на помощь. Евреи затыкают уши, чтобы не слышать бесовских голосов, старики читают псалмы, и дети засыпают в страхе.
Субботу справляли в Полонном, хотели услышать проповедь реб Шимшона из Острополя.[24] Несколько лет назад он предрекал великие бедствия, пока Ваад особым указом не запретил ему пугать народ. Проповеди реб Шимшона славились на весь свет, и в субботу, после полудня, Мендл повел Шлойме в синагогу, где реб Шимшон собирался держать речь.
Синагога была переполнена. Евреи съехались со всей округи. Все кто только смог по дороге на ярмарку завернули в Полонное, чтобы послушать реб Шимшона. В синагоге не протолкнуться, стены влажны от человеческого дыхания и пота, а наверху, у ковчега, стоит реб Шимшон в белом кафтане, широкий талес окутывает его высокое, худощавое тело, черные глаза горят на бледном лице. Измученным, страдающим выглядит это лицо, обрамленное черной бородой. Бледный человек воздевает дрожащие костлявые руки, и толпу обжигают его слова, когда он описывает пламя ада.
Он ведет своих слушателей по мрачным чертогам, показывает, как ангелы ада хватают человека, едва смерть закрыла ему глаза, и уносят в далекие пустыни или бросают в болото, кишащее змеями и скорпионами. И вот жертва реб Шимшона в огненном море. А потом испуганная толпа узнает, как грешников швыряют в котел, кипящий на адском огне. В котле плавают изувеченные тела, но проповедник уже воскресил свою жертву, чтобы подвергнуть ее новым мучениям: огненными клещами вырывать у нее волосы и ногти, железными гребнями сдирать кожу. Вот он опять отправил ее на землю в образе лошади, которая должна работать на того, кому грешник причинил зло в прежней жизни. А может, она будет скулящей собакой, что заблудилась в пустыне и напрасно ищет человеческое жилье. Страх объял толпу. Лица мокры от пота. Из женской части синагоги доносится приглушенный всхлип…
Человек в белом кафтане с худыми, жилистыми руками возвышается над толпой и все пугает, все мечет пламя ада на черноволосые еврейские головы. Никто для него не хорош настолько, чтобы избежать адских мук, всех он воскресил в этом мире в виде скотов и диких зверей, чтобы так искупили они свою вину.
Но вот повел он речь о приближении Страшного суда. Он сыплет цитатами о грядущей войне Гога и Магога. Яркими красками расписывает он эту великую войну, рассказывает, как безжалостный враг, будто саранча, заполняет страну, уничтожает огнем и мечом все, что встретит на своем пути. Ничто не остановит его, ни плач, ни мольбы, ни слезы. Он пронесется, как ураган, по городам и странам, слижет все огненным языком, как бык лижет траву. Никто не понимает, о чем вещает проповедник. Темный страх окутал евреев, как туча небо. Дрожат люди перед гневом Божьим. Лишь одно может отменить суровый приговор: раскаяние, молитва и помощь ближнему. Вскоре, однако, закрыл реб Шимшон ворота милосердия на железный засов и поставил перед ними на страже ангелов с огненными мечами, чтобы гнали они еврейские молитвы, стучащиеся в ворота. Слишком поздно, приговор подписан, и не осталось даже лучика надежды, только тьма, тьма, тьма…
Глава 10
Люблинская ярмарка
Через две недели кибитка с возчиком Гилелом и Хранителем Израиля на облучке въехала в Краковские ворота славного города Люблина. Еще издали город приветствовал путников шпилями церквей и замков. Мендл показал Шлойме шпиль синагоги Рамо.[25] Торговля была уже в самом разгаре. Возчик с трудом протиснулся среди панских карет и свернул в еврейский квартал, в самое сердце ярмарки.
Улицы заставлены палатками со всевозможным товаром. Здесь грудой сложены меха, тут висят на шесте сапоги, там продают овечью шерсть. Крестьянские пестрые ленты горят на солнце в волосах еврейских торговок. Шум, крики, слова разных языков носятся в воздухе. Немецкие мастера из Нюрнберга продают серебро и бронзу. Даже персы приехали, привезли красочные восточные ткани: цвета янтаря и слоновой кости, голубые, как утреннее небо, и темно-синие, как ночь, горящие расплавленной медью, белые как снег, красные, как кораллы. Яркие мерцающие и неприметные матовые — все краски слились в море платков, ковров и платьев.
Все движется, как на карнавале. Горят на головах воевод, гусар и хорунжих плюмажи из разноцветных перьев. Нет-нет да сверкнет драгоценный камень на татарском тюрбане, плывущем над морем голов.
