Мигель де Унамуно - «Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории
Восемнадцатая
Вся деревня заметила, что силы дона Мануэля идут на убыль, что он стал уставать. Даже в голосе его, в этом голосе, который сам по себе был чудом, появилась какая-то внутренняя дрожь. По любому поводу на глазах у него выступали слезы. Особенно когда он говорил народу о другом мире, о другой жизни, – временами ему даже приходилось останавливаться, и он молчал, закрыв глаза. «Да ведь он уже видит все это», – говорили деревенские. И горше всех в эти минуты плакал Бласильо-дурачок. Он и вообще теперь больше плакал, чем смеялся, и даже смех его звучал плачем.
Когда подошла последняя Страстная неделя, которую вместе с нами в нашем мире, в нашей деревне, пережил дон Мануэль, весь народ охватило предчувствие, что трагедия близится к развязке. И как прозвучали тогда те слова: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» – когда в последний раз прорыдал их принародно дон Мануэль! И как звучал его голос, когда повторил он то, что сказал божественный Учитель доброму разбойнику, – «Все разбойники добрые», говаривал наш дон Мануэль, – когда сказал он те слова: «Истинно говорю тебе, нынче же будешь со мной в раю». А последнее общее причастие, которое приняли мы из рук нашего святого! На этот раз, когда дошел черед до брата, рука дона Мануэля не дрогнула, и после слов Святой Литургии «In vitam aeternam»[8] он наклонился к уху Ласаро и прошептал: «Есть одна лишь вечная жизнь – эта… пусть же видится им во сне, что она вечная… вечная в своем недолголетии…» А причащая меня, он сказал: «Молись, дочь моя, молись за нас». И потом – нечто столь необыкновенное, что слова те запечатлелись у меня в сердце, словно величайшая тайна, и вот какие слова сказал он мне тогда, а голос его звучал как с того света: «И еще молись за Господа нашего Иисуса Христа…»
Я встала с колен обессиленная и как во сне. И все вокруг казалось мне сновидением. И я подумала: «Нужно еще помолиться за озеро и за гору». А потом: «Уж не одержима ли я дьяволом?» И, придя домой, я схватила распятие, то самое, что было в руках матушки, когда она отдала Богу душу, и я глядела на него сквозь слезы, и в ушах у меня звучали слова: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» – слова Христа всеземного и нашего деревенского Христа; и я молилась: «Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…» – вначале, а потом: «…и не введи нас во искушение, аминь». Потом я стала на колени перед образом Богоматери Скорбящей с сердцем, пронзенным семью мечами, – образ этот был самым скорбным утешением покойной матушки, – и стала молиться: «Святая Мария, Матерь Божья, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей, аминь». И только я дочитала молитву, как мне подумалось: «Грешные? Это мы-то грешные? Да в чем же наш грех, в чем?» И весь остаток дня этот вопрос не давал мне покоя.
На другой день я пришла к дону Мануэлю, в облике которого уже проступала торжественность просветленного заката, и сказала ему:
– Помните, отец мой, много лет назад вы мне сказали в ответ на какой-то вопрос: «Этого не спрашивайте у меня, неученого, у святой Матери Церкви есть доктора-богословы, они вам ответят».
– Помню, еще бы!.. И помню, сказал, что вопросы эти нашептывает тебе дьявол.
– Так вот, отец мой: нынче я, одержимая, снова пришла к вам с новым вопросом, который нашептывает мне мой дьявол-хранитель.
– Спрашивай.
– Вчера, когда давали вы мне причастие, вы сказали, чтобы я молилась за всех нас и даже за…
– Ладно, пропусти и продолжай.
– Я пришла домой и стала молиться, и, когда дошла до слов: «Молись о нас, грешных, ныне и в час смерти кашей», какой-то внутренний голос сказал мне: «Грешные? Это мы-то грешные? Да в чем же наш грех?» В чем наш грех, отец мой?
– В чем? – переспросил дон Мануэль, – На этот вопрос уже дал ответ один великий доктор богословия, гордость испанской Апостольской Католической Церкви, на него уже дал ответ великий доктор, создавший «Жизнь есть сон»,[9] он сказал: «Величайшее преступление человека в том, что он родился на свет». Это и есть наш грех, дочь моя, – то, что мы родились на свет.
– А есть от него исцеление, отец мой?
– Поди домой и помолись еще! Молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей… Да, в конце концов будет исцеление от сна… В конце концов будет исцеление от жизни… В конце концов избудется крестная мука, на которую обрекло нас рождение… И, как сказал Кальдерой, доброе дело и добрый обман даже во сне не пропадут даром…
Девятнадцатая
И вот наконец пришел час его смерти. Весь народ видел, что она близится. И смерть его стала главным уроком, что он нам преподал. Не захотел он умирать ни в праздности, ни в одиночестве. Умер он у себя во храме, проповедуя народу. Перед смертью, прежде чем распорядиться, чтобы отнесли его в храм, ибо был он в параличе и не мог двигаться, призвал он нас с Ласаро к себе. И когда остались мы с ним втроем, сказал:
– Слушайте же: пекитесь о бедных наших овечках, чтобы было им утешение в жизни, чтобы верили они в то, во что не мог я поверить. И ты, Ласаро, когда будешь умирать, умирай как я, как умрет наша Анхела, в лоне матери нашей Католической Римской Апостольской, я разумею, само собой, святую матерь церковь деревни нашей Вальверде-де-Лусерна. И навек прощайте, потому что кончается мой сон о жизни…
– Отец мой, отец! – простонала я.
– Не горюй, Анхела, и, как прежде, молись о всех грешных, о всех, кто рожден на свет. И пусть они видят сны, пусть видят сны. Как хочется мне спать, спать, спать без конца, спать вечность и не видеть снов! Забыть про сны! Когда будете меня хоронить, на гроб пустите те шесть досок, что вытесал я из старого ореха, под сенью которого – жаль старика! – я играл ребенком, когда только начинался мой сон… Тогда я верил в жизнь вечную. Вернее, теперь мне представляется, что тогда я верил. Для ребенка верить – значит всего лишь видеть сон. И для народа – тоже. Эти шесть досок, вытесанных моей рукой, вы найдете у изножья кровати.
Приступ одышки перехватил ему голос; отдышавшись, он продолжал:
– Вы, верно, помните: когда читали мы «Верую» в один голос и с единым чувством, слившись в народ, в конце молитвы я умолкал. Когда подходил конец странствию израильтян по пустыне, сказал Господь Аарону и Моисею, что не привести им народ в землю обетованную, ибо не поверили они Ему, и велел Он им взойти на гору Ор, и на той горе повелел Моисей совлечь с Аарона одежды, и умер там Аарон, а Моисей после того с равнин Моавитских взошел на гору Нево, на вершину, имя которой Фасги, что против Иерихона, и показал ему Господь землю обетованную, Его народу уготованную, но сказал ему: «Не войдешь в нее!» И умер там Моисей, и никто не узнал, где могила его. И оставил он вождем Иисуса сына Навина. Так будь же, Ласаро, моим Иисусом Навином, и если сможешь остановить солнце, останови его и не заботься о прогрессе. Как Моисей, познал я Господа, величайшее наше сновидение, и видел лик Его, а ты знаешь, что гласит Писание: кто видит лик Божий, кто видит глаза, коими глядит на нас лик сновидения, тот умирает, и нет ему исцеления и возврата. Итак, да не увидит лика Божьего народ наш при жизни, ибо после смерти никто ничего не увидит и можно о том не заботиться…
– Отец, отец, отец! – снова прорыдала я.
А он в ответ:
– Ты, Анхела, молись как прежде, молись всегда, чтобы всем грешникам до самой смерти виделся сон про воскресение плоти и про жизнь вечную…
Я надеялась, что он добавил: «Как знать?» – но тут дон Мануэль снова стал задыхаться.
– А теперь, – проговорил он, – теперь, когда настал час моей смерти, пора вам распорядиться, чтобы отнесли меня в этом же кресле в церковь, и я попрощаюсь с моим народом, который ждет меня там.
Отнесли его в церковь и поставили кресло у подножия алтаря. В руках у дона Мануэля было распятие. Мы с братом стояли подле него, но ближе всех к нему пристроился Бласильо-дурачок. Он хотел взять дона Мануэля за руку, поцеловать ее. И так как кое-кто пытался оттолкнуть дурачка, дон Мануэль вступился за него и сказал:
– Допустите его ко мне. Поди сюда, Бласильо, дай мне руку.
Дурачок плакал от радости. А затем дон Мануэль сказал:
– Всего несколько слов, друзья мои, ибо сил у меня хватит лишь на то, чтобы умереть. И ничего нового мне вам не сказать. Все я вам уже говорил. Живите в мире и довольстве и в упованье, что все мы увидимся когда-нибудь в другой Вальверде-де-Лусерне, затерянной средь звезд ночных, что светят над нашей горой и отражаются в нашем озере. И молитесь, молитесь Марии Пресвятой, молитесь Господу нашему. Будьте добрыми, этого довольно. Простите зло, которое мог я содеять вам помимо воли и по неведению. А теперь, после того как я благословлю вас, прочтите все, как один, «Отче наш», «Радуйся, Мария», «Привет тебе, Царица» и в заключение «Верую».
Затем он благословил народ распятием, которое держал в руках, и все дети и женщины плакали, да и многие мужчины тоже, и тут начались молитвы, и дон Мануэль слушал их молча, держа за руку Бласильо, который под звуки молитвословий постепенно засыпал. Сперва «Отче наш» и эти слова: «Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли»; затем «Радуйся, Мария» и эти слова: «Молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей»; затем «Привет тебе, Царица» и эти слова: «Тебе вздыхаем, скорбя и плача в сей юдоли слез»; и в заключение «Верую». И когда дошли мы до слов: «В воскресение плоти и в жизнь вечную», весь народ почувствовал: его святой отдал Богу душу. И не пришлось закрывать глаза, потому что умер он с закрытыми глазами. И когда стали мы будить Бласильо, оказалось, что дурачок опочил навеки. Так что хоронить пришлось двоих.
