Шарлотта Бронте - Эмма
Голос моего мужа перекрыл общий шум:
— Убежали? Что значит «убежали»?
Ответ слился в громкий гомон, перерезаемый одним и тем же словом: «Эмма! Эмма! Эмма!»
— Мисс Эмма увезла мальчиков, сэр. Сами бы они и не подумали уехать, это все она. Она вызвала Грегсона, велела запрячь карету и везти их прямиком к дедушке и бабушке, но он наотрез отказался, сказал, без ваших распоряжений и шагу не сделает…
— Тогда мисс Эмма топнула ногой, сэр, и стала обзывать Грегсона всякими словами…
— Но как увидала, что от Грегсона ей своего не добиться, убежала в бешенстве. Мы уж думали, тем дело и кончится, но не тут-то было…
— Мисс Эмма не такая, чтобы сдаться. Она тайком пробралась в дом к гробовщику Джонсу и подкупила Билли, чтобы он вывез катафалк потихоньку от отца. Мистер Джонс прямо голову потерял от страха, как узнал, что стряслось. Прибежал сюда, весь дрожа, как осиновый лист, и рассказал, что она натворила…
— Они выскользнули из дома прямо в чем были, и помчались в сторону Пенниквик-Лейн. Хворая Норкинс видела, как они забрались в катафалк и поехали, да решила — не ее это дело мешать им малость поразвлечься. И то сказать, она и понятия не имела, что все это значит. А мы узнали, когда было уже поздно…
Они все тараторили и тараторили, как заведенные, и не могли остановиться, страшась возможных обвинений в недосмотре и недобросовестности и одновременно убеждая хозяина в том, что все равно нельзя было бы уговорить детей ослушаться мисс Эмму.
— А куда смотрел учитель? Где гувернантка? — взорвался мой муж, когда смог, наконец, перекричать всю эту тарабарщину. — Что, мистер Гарланд и мисс Лефрой ничего об этом не знали? Почему их здесь нет?
Все так же отвечая разом и перебивая друг друга, слуги напомнили ему, что он сам распорядился устроить детям выходной день, чтоб они могли повеселиться по случаю его женитьбы. Мисс Лефрой уехала к друзьям куда-то далеко от дома, а учитель отправился по своим делам, не сказав никому куда.
Мистер Чалфонт не стал напрасно тратить время на дальнейшие расспросы и решать, кто прав, кто виноват. Решение его было молниеносным.
— Немедленно поменять лошадей и подать фаэтон! — приказал он. Толпа слуг зашевелилась; налетая друг на друга, они помчались в разные стороны. Старый дворецкий выступил вперед, убеждая хозяина подкрепиться перед дорогой, но муж резким взмахом руки заставил его замолчать и обратился ко мне:
— Если я выеду немедленно, я, может быть, смогу предотвратить катастрофу, в ином случае неизбежную.
— Возьмите и меня, — взмолилась я. — Нам нужно ехать вместе! Они должны увидеть сами, что мачеха не так страшна, как…
Но он прервал мои страстные заклинания:
— Я поеду один. Прошу вас, не возражайте. Ожидайте меня завтра, не знаю, когда в точности.
— Вас? Только вас? А дети? Ведь вы вернете их домой?
— Только если они сами того пожелают. Держался он отчужденно, говорил отрывисто, словно, по неизвестной мне причине, считал меня повинной в бегстве детей. Враждебностью дышали и лица окружавших меня слуг. Меня охватила паника — я содрогнулась при мысли, что останусь совсем одна в этом громадном доме, где злобными стеклянными глазами таращатся со стен оленьи морды и рыцарские латы живут какой-то непонятной, страшной жизнью.
— О, Эшли, не оставляйте меня одну! — вскричала я. — Не уезжайте без меня! Не уезжайте!
Черты его лица окаменели. Он не стал урезонивать меня в присутствии развесивших уши слуг, но его молчание было красноречивее самых суровых упреков. Выдержав долгую паузу, в которой выразилась вся глубина его недовольства, он сказал, указывая на экономку:
— Миссис Ноубл будет прислуживать вам. Медлить нельзя — потерянная минута может стоить жизни.
Лица слуг, оленьи морды, фантасмагорические доспехи — все словно хотело сказать: «Ты должна была это предвидеть». Испуганная и униженная, я сдалась. Должно быть, миссис Ноубл решила отвести меня в мою комнату, потому что я осознала, что покорно иду рядом с ней по парадной лестнице, но прежде я снова опозорила себя, издав крик ужаса при виде чудовищной скульптуры Флаксмена[3] «Гнев Афаманта», поставленной в огромном холле среди охотничьих трофеев и средневекового оружия. Экономка распахнула дверь и объявила гробовым тоном:
— Мадам, парадная спальня.
Это прозвучало так торжественно, словно она привела меня на аудиенцию. Вчера такая забавная мысль заставила бы меня улыбнуться, но нынче мне казалось, что я навсегда разучилась улыбаться. Она предложила прислать ко мне горничную, но я отказалась, предпочитая подождать, пока прибудет Энни, ехавшая за моим фаэтоном в повозке с вещами.
Я ждала и ждала, но Энни так и не появлялась. Наконец, я спросила молоденькую горничную, совсем еще девочку, которая принесла горячую воду, не прибыла ли повозка с вещами.
— Нет, — ответила она, разглядывая меня, — и мы никак в толк не возьмем, почему бы это, разве что…
— Разве что?.. — переспросила я, чувствуя, как беспокойство мгновенно перерастает в страх.
— Разве что лошадь потеряла подкову или еще что, — пробормотала она, запинаясь от столь великого смущения, что я догадалась: она боится, что на повозку налетел катафалк. Я не стала больше ни о чем расспрашивать, а принялась готовиться к праздничной трапезе, которую мне предстояло вкушать в одиночестве. На душе у меня было так тяжело, что не хотелось менять дорожное платье на подвенечное, лежавшее в моем саквояже. Да и зачем бы я его надела теперь?
В ответ на требовательный звук гонга я спустилась вниз и расположилась под тяжелыми взглядами старых семейных портретов, замечательных, главным образом, своими выпученными глазами. Мне подали целую вереницу блюд, но я не в силах была притронуться ни к одному из них. Встав из-за стола, я немного посидела в величественной гостиной, где впервые увидела портреты своих пасынков и падчерицы. Трехлетний Гай, круглолицый, розовощекий бутуз, пока не имел каких-либо выраженных признаков индивидуальности; у Лоуренса, которому почти исполнилось двенадцать, был смелый, решительный, но добрый взгляд; тринадцатилетний Августин казался холодным и замкнутым; десятилетняя Эмма выглядела старше своих лет, она была черноволоса и замечательно красива опасной, властной красотой. Ее глаза, хотя и не выпуклые, как у предков, смотрели таким же, как у них, тяжелым взглядом, и это так на меня подействовало, что я перебралась в другую часть залы, где меня не мог достичь ее сверлящий взгляд. Я сидела там с растущим беспокойством, ожидая новостей от Энни. Ее все не было, и вызванная мною миссис Ноубл не могла сообщить ничего утешительного. Она выразила надежду, что никакого несчастья не случилось. «Но когда по дороге несется такой вот Билли Джонс, можно ли быть в этом уверенным? — прибавила она. — Ясное дело, что-то стряслось и задержало повозку, и значит, Энни, Оукс и Блант заночевали где-нибудь в дороге».
Вообразив, как все трое лежат в беспамятстве где-то на дороге, я стала просить ее послать кого-нибудь на розыски. Но она полагала это излишним, так как мистер Чалфонт, проезжая по дороге, не мог не заметить потерпевших, а значит, уже позаботился об их благополучии. Повторив еще раз свои утешения и заверив меня, что Энни и двое мужчин благополучно расположились где-нибудь в гостинице, она удалилась в свои апартаменты.
После ее ухода я, сколько могла, тянула и не ложилась спать. Но нельзя было откладывать это до бесконечности, и, в конце концов, я медленно и неохотно проследовала в спальню, внушавшую мне какую-то особенную неприязнь. На несколько минут я задержалась в дверях, вглядываясь в мрак, едва рассеиваемый тусклым светом двух высоких свечей, стоявших на туалетном столике. Я знала, что двери, а их было четыре, вели в гардеробные или к шкафам, но не могла не думать о том, что эти самые шкафы и гардеробные, возможно, населены призраками, которые, того и гляди, появятся оттуда. Что касается роскошного ложа с плотно задернутым пологом, я бы не поручилась, что там никто не прячется. И тотчас меня пронзила мысль: «В этой кровати скончалась моя предшественница».
По правде говоря, не знаю, как я себя принудила войти и закрыть дверь. Помню только, что рухнула на диван и, скорчившись, ждала, пока бледная заря не заглянула робко в окно и не постучалась горничная. Наверное, я задремывала порой от усталости, но, кажется, не спала всю эту бесконечную ночь. Не отрывая глаз от полога кровати — длинного, доходившего до самого паркета, я судорожно сжимала резное деревянное изголовье дивана — все мускулы были напряжены, в любую минуту я готова была вскочить и с криком убежать из этой комнаты. Кто еще, какая невеста на свете провела таким же образом свою первую брачную ночь?
Наутро я была бледнее привидения, и хорошо, что все мое время было так заполнено делами, что некогда было обращать внимание на многозначительные кивки и перешептывания окружающих, которых горничная не преминула оповестить, как молодая хозяйка провела ночь. Я получила записку, что повозка с багажом и в самом деле столкнулась с катафалком, промчавшимся мимо нее без остановки, опрокинулась в канаву и потеряла колесо. Роберт Оукс отделался кровоподтеками и ссадинами, моя бедная Энни сильно ушиблась при падении, а Джеймс Блант сломал руку. Все трое появились в полдень, кипя от возмущения, вид они имели самый жалкий и нуждались в помощи. Я целый день готовилась к их появлению, потом устраивала, успокаивала, старалась обеспечить всем необходимым. Учитель и гувернантка, вернувшиеся после выходного, внушали не меньшее сочувствие, чем жертвы столкновения с катафалком. Они объяснили, что оба старших мальчика находятся под безграничным влиянием Эммы, которую характеризовали так, что слова «упрямая», «своевольная» и «грубая» были самыми мягкими из сказанного. Они повторяли вновь и вновь, что их питомцы остались без присмотра не по их вине: от мистера Чалфонта прибыла срочная записка — он приказал предоставить детям полную свободу, чтобы они насладились ею в последний день, прежде чем попадут «под мачехино иго»!
