Лоренс Стерн - Сентиментальное путешествие по Франции и Италии
Признаться, я был не вполне уверен насчет требований этикета: следовало мне писать даме или не следовало; но если бы я написал — сам дьявол не мог бы рассердиться: ведь это было только горячее усердие исполненного благих намерений существа, которое пеклось о моей чести; и если бы даже Ла Флер совершил оплошность или своим поступком привел меня в замешательство — сердце его было безупречно — меня же ничто не обязывало писать — а самое главное — он совсем непохож был на человека, совершившего оплошность.
— Все это превосходно, Ла Флер, — сказал я. — Этого было достаточно. Ла Флер, как молния, вылетел из комнаты и вернулся с пером, чернилами и бумагой в руке; подойдя к столу, он разложил все это передо мной с таким сияющим видом, что я не мог не взять в руку перо.
Я начинал и снова начинал; хотя мне нечего было сказать и выразить это можно было в шести строчках, я перепробовал шесть различных начал и всеми ими остался недоволен.
Словом, я был не расположен писать.
Ла Флер снова вышел и принес немного воды в стакане, чтобы разбавить мои чернила, потом отправился за песком и сургучом. — Ничто не помогало: я писал, перечеркивал, рвал, жег и писал снова. — Le Diable l'emporte! [48] — проворчал я, — я не в состоянии написать это письмо, — и, сказав это, в отчаянии бросил перо.
Как только я это сделал, Ла Флер с почтительнейшим видом подошел к столу и, принеся тысячу извинений за смелость, которую он берет на себя, сказал, что у него в кармане есть письмо, написанное барабанщиком его полка жене капрала, которое, по его мнению, подойдет к данному случаю.
Меня заинтересовала затея бедняги. — Пожалуйста, — сказал я, — покажи.
Ла Флер мигом вытащил засаленную записную книжечку, всю набитую записочками и billets-doux [49], в печальном состоянии, положил ее на стол, распустил шнурок, которым все это было перевязано, и быстро переглядел бумажки, пока не нашел нужного письма. — La voila! [50] — радостно проговорил он, хлопая в ладоши, после чего развернул письмо и положил передо мной, а сам отступил на три шага от стола, пока я его читал.
ПИСЬМО
Madame,
Je suis penetre de la douleur la plus vive, et reduit en meme temps au desespoir par ce retour imprevu du Corporal, qui rend notre entrevue de ce soir la chose du monde la plus impossible.
Mais vive la joie! et toute la mienne sera de penser a vous.
L'amour n'est rien sans sentiment.
Et le sentiment est encore moins sans amour.
On dit qu'on ne doit jamais se desesperer.
On dit aussi que Monsieur le Corporal monte la garde Mercredi: alors ce sera mon tour.
Chacun a son tour.
En attendant — Vive l'amour! et vive la bagatelle!
Je suis. Madame,
Avec toutes les sentiments les plus respectueux et les plus tendres tout a vous,
Jacques Roque *.* Мадам, я исполнен живейшей скорби и в то же время приведен в отчаяние неожиданным возвращением капрала, которое исключает всякую возможность нашего свидания сегодня вечером.
Но да здравствует радость! И вся моя радость будет — думать о вас.
Любовь без чувства — ничто.
А чувство без любви еще меньше, чем ничто.
Говорят, что никогда не надо отчаиваться.
Говорят также, что господин капрал в среду вступает в караул: тогда наступит мой черед.
Каждому свой черед.
А до тех пор — Да здравствует любовь и да здравствуют интрижки!
Остаюсь, мадам, с самыми почтительными и самыми нежными чувствами, весь ваш
Жак Рок (франц.).Стоило только заменить капрала графом — да умолчать о вступлении в караул в среду — и письмо получалось довольно сносное. И вот, чтобы доставить удовольствие бедному парню, трепетавшему за мою и свою честь, а также за честь своего письма, — я осторожно снял с него сливки и, взбив их по своему вкусу, запечатал написанное и отослал с Ла Флером мадам де Л*** — а на следующее утро мы продолжали нашу поездку в Париж.
ПАРИЖ
Если человек способен блеснуть красивым выездом и поднять кругом суматоху посредством полудюжины лакеев и двух поваров, — это отлично действует в таком месте, как Париж, — он может вкатить в любую улицу этого города.
Но бедному монарху, у которого нет кавалерии и вся пехота которого насчитывает только одного человека, лучше всего оставить поле битвы и проявить свои способности в кабинете министров, если только он в силах подняться к ним — я говорю: подняться к ним, — ибо не может быть и речи о величественном нисхождении к ним со словами: «Me voici, mes enfants!» — я здесь — что бы ни думали на этот счет иные.
Признаться, первые мои ощущения, когда я остался совершенно один в отведенной мне комнате гостиницы, оказались далеко не столь обнадеживающими, как я воображал. Я чинно подошел в запыленном черном кафтане к окну и, поглядев в него, увидел, как все, от мала до велика, в желтом; синем и зеленом несутся на кольцо наслаждения. — Старики с поломанным оружием и в шлемах, лишенных забрала, — молодежь в блестящих доспехах, сверкающих, как золото, и разубранных всеми яркими перьями Востока, — все — все бросаются на него с копьями наперевес, как некогда зачарованные рыцари на турнирах бросались за славой и любовью. —
— Увы, бедный Йорик! — воскликнул я, — что тебе здесь делать? При первом же натиске всей этой сверкающей сутолоки ты обратишься в атом — ищи — ищи какой-нибудь извилистый переулок с рогаткой на конце его, по которому не проезжала ни одна повозка и который ни разу не озарялся светом факела — там можешь ты утешить душу свою сладким разговором с какой-нибудь гризеткой о жене цирюльника и проникнуть в их общество! —
— Провались я, если я это сделаю! — сказал я, доставая письмо, которое должен был передать мадам де Р*** — Я явлюсь с визитом к этой даме, вот что я сделаю прежде всего. — И, кликнув Ла Флера, я распорядился, чтобы он немедленно отыскал мне цирюльника — а затем почистил мой кафтан.
ПАРИК
ПАРИЖ
Вошедший цирюльник наотрез отказался что-нибудь сделать с моим париком: это было или выше, или ниже его искусства. Мне ничего не оставалось, как взять готовый парик по его рекомендации.
— Но я боюсь, мой друг, — сказал я, — этот локон не будет держаться. — Можете погрузить его в океан, — возразил он, — Все равно он будет держаться —
Какие крупные масштабы прилагаются к каждому предмету в этом городе! — подумал я. — При самом крайнем напряжении мыслей английский парикмахер не мог бы придумать ничего больше, чем «окунуть его в ведро с водой». — Какая разница! Точно время рядом с вечностью.
Признаться, я терпеть не могу трезвых представлений, как не терплю и порождающих их убогих мыслей, и меня обыкновенно так поражают великие произведения природы, что если бы на то пошло, я никогда бы не брал для сравнения предметов меньших, чем, скажем, горы. Все, что можно возразить в данном случае против французской выспренности, сводится к тому, что величия тут больше в словах, чем на деле. Несомненно, океан наполняет ум возвышенными мыслями; однако Париж настолько удален от моря, что трудно было предположить, будто я отправлюсь за сто миль на почтовых проверять слова парижского цирюльника на опыте, — произнося их, он ничего не думал —
Ведро воды, поставленное рядом с океанскими пучинами, конечно, образует в речи довольно жалкую фигуру — но, надо сказать, оно обладает одним преимуществом — оно находится в соседней комнате, и прочность буклей можно в одну минуту проверить в нем без больших хлопот.
По честной правде и более беспристрастном исследовании дела, французское выражение обещает больше, чем исполняет.
Мне кажется, я способен усмотреть четкие отличительные признаки национальных характеров скорее в подобных нелепых minutiae [51], чем в самых важных государственных делах, когда великие люди всех национальностей говорят и ведут себя до такой степени одинаково, что я не дал бы девятипенсовика за выбор между ними.
Я так долго находился в руках цирюльника, что было слишком поздно думать о визите с письмом к мадам Р*** в этот же вечер; но когда человек с головы до ног принарядился для выхода, от его размышлений мало проку; вот почему, записав название Hotel de Modene, где я остановился, я вышел на улицу без определенной цели. — Пораздумаю об этом, — сказал я, — дорогой.
ПУЛЬС
ПАРИЖ
Хвала вам, милые маленькие обыденные услуги, ибо вы облегчаете дорогу жизни! Подобно грации и красоте, с первого же взгляда зарождающих расположение к любви, вы открываете двери в ее царство и впускаете туда чужеземца.
— Пожалуйста, мадам, — сказал я, — будьте добры указать, где мне повернуть, чтобы пройти к Opera comique [52], — С большим удовольствием, мосье, — отвечала она, откладывая свою работу.
По пути я заглянул в десяток лавок, высматривая лицо, которого не потревожило бы мое нескромное обращение; наконец лицо этой женщины мне приглянулось, и я вошел.
Она вязала кружевные рукавчики, сидя на низенькой скамеечке в глубине лавки, против двери —
