Мор Йокаи - Венгерский набоб
– Посмотрим, – сказал Абеллино, вставая и ногтями приглаживая помятую во время сидения манишку.
– Как вы сказали? – спросил, навострив уши, банкир, который заранее ожидал, что Карпати, увидев его готовность помочь, начнет ломаться.
– Я говорю, там видно будет, какой путь мне избрать из всех возможных. Заем, вами предложенный, я, во всяком случае, принимаю.
– Ага! Я так и полагал.
– Остановка только за гарантиями. Придется прежде испытать себя, удастся ли еще вынести налагаемые вами ограничения. К аскезе я привык; одно время, лечась у гомеопатов, кофе себя даже лишал и не помадился. Сила воли у меня большая. Ну а не выдержу – жениться попробую. Лучше всего бы, конечно, покороче найти с дядюшкой расправу.
– Ах, сударь, – вскочил банкир, – надеюсь, это только шутка.
– Ха-ха-ха! – рассмеялся наш денди. – Не бойтесь, не о кинжале речь и не о яде, – не о тех даже сдобных бабенках да жирных блюдах, которыми его здоровье можно подорвать. Есть же ведь такие паштеты – это уж вам должно быть лучше известно, – которые тяжело ложатся на желудок; они так и зовутся: «престолонаследные». Никакого тебе яда, одна гусиная печенка со специями; а наелся до отвала, запил добрым красным вином – и готово! – удар.
– Мне неизвестно, потому что я таких не делывал никогда, – ответил бывший владелец паштетной серьезно.
– А я и не к тому, я не собираюсь вам таких паштетов для дядюшки заказывать. Ненавидеть я умею и застрелить, заколоть из мести тоже могу; но убивать, чтобы наследство заполучить, – фи, это не в моей натуре! Смею заверить, однако, что, придись нам жить поблизости, уж я бы помог родственничку отправиться на тот свет.
– Стоит ли, подождем, пусть лучше сам отправится туда.
– Другого выхода нет. А до тех пор придется уж вам моим кредитором оставаться. Вам же выгодней, чтобы я побольше тратил: все вернется обратно в двойном размере. Мне-то что! Пускай уж наследники мои расхлебывают.
– Так, значит, уговорились.
– Подготовьте бумаги и пришлите мне завтра утром, после двенадцати с нотариусом, чтобы долго не возиться.
Абеллино попрощался. Кредитор, потирая руки, проводил его до самых дверей.
Открывались самые верные виды на то, что одно из крупнейших венгерских поместий через несколько лет перейдет к банкиру-иностранцу.
III. У гробницы Руссо
Трое легко одетых юношей поспешают к эрменонвилльской[92] роще. Наружность их, несмотря на естественную в дороге небрежность, сохраняет то непринужденное изящество, которое всегда присуще людям с тонким вкусом.
Все трое – молодые венгерские аристократы. Мы слышали уже о них от мосье Гриффара и запомним теперь только, что двое, по бокам, – из Венгрии; это они поклялись друг другу пешком обойти, состязаясь в лишениях, всю Европу. Лица у обоих выразительные, характерные. Первому особое своеобразие придают густые черные брови и чуть саркастичная усмешка, которая, однако, лишь мгновениями трогает губы. Второй – настоящий атлет: крутая грудь, пышные смоляные кудри, гордый, смелый взгляд, энергический рот с пушком на верхней губе; а голос такой глубокий, рокочуще-низкий, что, не видя лица, можно, пожалуй, принять говорящего и за взрослого мужчину.
Третий же, что посередине, – высокий, стройный юноша в скромном костюме и безо всякого определенного выражения на чисто выбритом лице. Только невозмутимо-холодное спокойствие во всех чертах и во взгляде: то благородное бесстрастие, которое так привлекает и губит женские сердца. В движениях – английская неторопливость, чуждая, впрочем, какой-либо аффектации; речь – ровная, негромкая: ни одно слово не выделяется и не подчеркивается. Главная забота – понятно объяснить, а не блеснуть ораторским искусством. Это о нем сообщил Гриффар, что прибыл он из Америки на верхней палубе.
И – о чудо из чудес! – можем еще добавить: все трое разговаривают между собой по-венгерски. И время, к которому относится наша история, 1822 год, и место действия, эрменонвилльская роща, и герои наши, мадьярские аристократы, – повод, думается, достаточный, дабы этому подивиться.
Называют юноши друг друга по именам. Пылкого и мускулистого зовут Миклошем, чернобрового – Иштваном, а того, что посередине, – Рудольфом.
От внимательного взора не ускользнуло бы, что из молодых людей, которые шли, взявшись под руки, один все забегал вперед, увлекая за собой среднего, другой же, наоборот, приотставал и тянул его назад, – тому время от времени приходилось останавливаться, чтобы соблюсти нарушаемое жарким спором равновесие.
Беседовали они в пустынном лесу почти в полный голос. Эрменонвилльская роща – не самое излюбленное светом место для прогулок, здесь можно позволить себе любой громкий спор, разговор, не рискуя прослыть невоспитанным.
Внезапно из кустарника выбрался на дорогу еще какой-то юноша и с минуту постоял, точно прислушиваясь к голосам. Судя по внешности, был он из мастеровых: в плоской круглой шапочке, в просторной синей парусиновой блузе на мускулистом теле, из-под которой высовывался ворот пестрой рубашки.
Радость и удивление изобразились на юном его лице. Несколько мгновений он, казалось, колебался; потом решительным шагом устремился навстречу спорящим.
– Ах, господа, вы по-венгерски разговариваете! Я тоже мадьяр.
И слезы радости блеснули у него на глазах.
– Привет соотечественнику! – прогудел тот, что с низким голосом, и, дружески протянув руку, обменялся с незнакомцем крепким мужским рукопожатием.
Остальные последовали его примеру.
Юный мастеровой совсем растрогался, даже слов поначалу не мог найти.
– Прошу прощенья, господа, за навязчивость, но с тех пор, как я в Париже, – а тому уже целых семь лет, – первый раз слышу родную речь, а это так приятно, так приятно…
– Ну так идемте с нами, – предложил средний. – Если время позволяет, беритесь с нами под руку – и поговорим.
Ремесленник помедлил из скромности, пока тот из молодых людей, кого называли Иштваном, сам не подхватил его и не увлек с собой.
– Мы вас не отрываем от дела?
– Нет, господа, сегодня праздник, нерабочий день.
– Но, может, у вас свидание? – с быстро промелькнувшей улыбкой спросил опять Иштван.
– Вот именно, что нет. Я просто так сюда хожу в свободное время.
– Но место это ведь не богато развлечениями.
– Конечно, распивочные отсюда не близко; но здесь зато гробница одного великого человека, чьи труды ценнее для меня любых увеселений. Они так написаны, что и простолюдину читать их – истинное наслаждение. Господам известны, вероятно, его сочинения? Ох и глупый вопрос! Как же не знать таким образованным людям Жан-Жака Руссо!
– Вы посещаете гробницу Руссо?
– Это самый близкий моему сердцу человек. Я его книги уже десятки раз перечитал от доски до доски и все открываю в них новые глубины. Какая правда в каждом слове! Я уже не раз испытал: коли заботы очень одолевают или огорчения, возьму Руссо и за чтением успокоюсь. Вот и стал по воскресеньям сюда приходить, к тому скромному памятнику, сооруженному в его честь. Присяду, книжки его достану – и будто с ним самим беседую. Я там совсем еще рано побывал, сейчас-то возвращался уже.
– А что же вас удерживает в Париже? – холодно перебил его Рудольф, совсем иное направление давая разговору.
– Рабочий я, сударь, столярный подмастерье у Годше. Доведется там быть, не побрезгуйте на разные изделия взглянуть в витрине, на утварь деревянную церковную в готическом стиле; все по моим образцам.
– Почему же вы собственное ателье не постараетесь открыть?
– В Париже, сударь, оставаться не хочется, – с невольным вздохом пояснил подмастерье. – Домой, на родину тянет.
– Домой? В Венгрию? Или здесь не ладится дело?
– Ладится, еще как ладится. Мастера меня ценят, труд оплачивают прилично. Тут можно свое ремесло полюбить, оно настоящего искусства требует – благодаря моде: она ведь меняется все время, а какое удовольствие каждый день новую прекрасную вещь работать, способности свои изощрять. Но все равно не останусь, вернусь, хоть и знаю, что там мне ни княжьих парадных кроватей, ни церковных хоров не делать: не иностранцам такая работа не доверяется. Знаю, что с нуждой придется бороться и, чтоб прожить, буду вон лавки крестьянские строгать да тюльпаны вырезать на ларях; от венгерского мастера другого ничего и не ждут. А все-таки домой поеду.
– Наверно, родственники там у вас? – осведомился Рудольф.
– Никого нету, кроме бога одного.
– Тогда все-таки совершенно непонятно, почему вы от благополучия отказываетесь.
– Нет разумных причин, господа; я и сам себе затрудняюсь объяснить. На чужбине я почти ребенком оказался, и сколько лет прошло уже с тех пор, а вот не могу: как вспомню, что от народа, говорящего на одном со мной языке, сотни миль меня отделяют, такое чувство сразу, трудно даже передать; слезы так и брызнут из глаз. Поживите сами, господа, семь лет вдали от родины, тогда и узнаете, каково это.
