Джузеппе Бонавири - Женщины дона Федерико Мусумечи
Обзор книги Джузеппе Бонавири - Женщины дона Федерико Мусумечи
Джузеппе Бонавири
ЖЕНЩИНЫ ДОНА ФЕДЕРИКО МУСУМЕЧИ
Дон Федерико Мусумечи был самым пунктуальным служащим в муниципалитете Минео. Каждое утро, около восьми, он проходил по своей улочке в сером поношенном мешковатом костюме и взмахом руки приветствовал женщин, которые скликали кур к миске с зерном и отрубями.
Женщины хором:
— Доброе утро, дон Федерико! Как всегда, рано поднялись?
— Как всегда! — отзывался дон Федерико. — В восемь мне положено быть на месте.
Муниципалитет находился ближе к окраине деревни; некогда в этом доме размещалась школа иезуитов. В комнате дона Федерико было прохладно даже летом; здесь стояли высокие, до самого потолка, свежевыкрашенные шкафы, где в строгом порядке хранились амбарные книги.
— Так! Так! — приговаривал дон Федерико, усаживаясь за обшарпанный, заляпанный чернилами стол, на котором валялись пухлые папки и бланки. — День начинается как нельзя лучше: я отлично выспался и сухости во рту нет.
Немного погодя в коридоре слышались размеренные шаги заведующего отделом, как раскачивание маятника, за ним торопливо семенили еще четверо служащих, всем своим видом показывая, что им дорога каждая минута. Работали молча, каждый склонившись над своими бумагами; время от времени заведующий, дон Пеппино Лауриа, диктовал суммы взносов префектуры и прочие мелкие поступления.
— Записывайте, дон Федерико, — говорил дон Пеппино, пристально глядя в тусклый стеклянный глаз своего подчиненного, словно считывал оттуда данные. — Регулярная ежемесячная ревизия. Будьте внимательны!
К полудню, когда в окна вливались волны зноя с горы, а от пыльных олив и смоковниц доносился рассеянный треск цикад, дона Пеппино одолевала сонливость, сковывая язык и руки, дон Федерико тоже едва заметно позевывал, и случалось, все служащие засыпали прямо за столом, расправив плечи и лишь слегка склонив голову, будто сверяли колонки цифр в реестрах и мозг их при этом напряженно работал.
Единственным другом дона Федерико был кругленький, пузатенький аптекарь — Нелло Лимоли. Они встречались на площади Веспри перед ужином часов в семь, когда солнце отбрасывало длинные темно-бордовые блики на стены, крыши и тротуар, возле мясной лавки, где торговал старик Нанé Бонавири.
— Дорогой Федерико! — восклицал аптекарь, простирая к приятелю пухлые, дебелые руки. — Наконец-то мы встретились!
— Дорогой Нелло! — вторил ему наш чиновник, потирая огромную лысину. — Наконец-то встретились!
Их ежевечерние встречи на этом пятачке были исполнены какой-то детской радости, отсюда по боковой улочке, где купалась в луже чья-нибудь свинья, друзья выходили на еще дымящуюся от зноя дорогу. Они сыпали словами торопливо, как женщины, словно клали частые стежки на штопку, и обсуждали вопросы крайне сложные и запутанные: у дона Нелло, заядлого книгочея, в аптечном чулане вместе с пузырьками йода, пирамидоном и магнезией скопилась целая библиотека. Дон Федерико, несмотря на избыток времени, читал меньше, жил он один в трех комнатах, куда через день наведывалась кума Катерина — прибираться и мыть пол, облицованный керамической плиткой. Его любимым чтением были сексуальная энциклопедия, книги о гигиене семейной жизни и рассказы Чехова, которого он боготворил.
— Чехов тоже об этом писал! — заявлял дон Федерико, глубокомысленно возводя к небу свой единственный глаз и желая придать большую весомость очередному пессимистичному умозаключению.
Но ни под каким видом, даже самому близкому другу Нелло, не говорил он о книгах по сексу, спрятанных под кроватью в ящичке орехового дерева, ящичек был сделан на заказ и всегда тщательно запирался, а ключ дон Федерико носил с собой и временами, после сытного обеда или благотворного сна в компании заведующего отделом, засунув руку в карман, ощупывал эту плоскую железку с блаженной улыбкой влюбленного, которая, впрочем, не могла разгладить всех морщин, избороздивших его лицо.
Вместе с аптекарем они совершали долгие прогулки в тот час, когда деревья на пустыре за околицей погружались в голубой туман, спускавшийся со склонов Кальтаджироне; друзья останавливались на краю обрыва, откуда просматривалась вся долина и берега Фьюмекальдо, в ту пору еще поросшие оливковыми рощами.
— Природе свойственны спокойствие и неподвижность, это люди все мечутся, суетятся. Скажи мне, где же она, жизнь? — вопрошал, неестественно растягивая слова, дон Федерико.
— Жизнь повсюду! — отвечал Нелло, срывая душистые травинки или кидая вниз камешки. — В прошлом и настоящем. Но она не суетная, как ты говоришь, а спокойная и гармоничная.
— Нет-нет! — горячился дон Федерико. — Жизнь должна кипеть, бурлить, а взгляни вокруг — сплошная серость! Чем мы живем? У тебя — аптека, лекарства, у меня — распорядок, бухгалтерский учет. Нам скоро по пятьдесят стукнет, а был ли у нас в жизни хоть один счастливый день? — Согласись, не было! А что ждет впереди? Тебя не пугает будущее?
— Вот ты и попался! Уже о смерти думаешь. Но ведь в смерти тоже есть своя гармония.
— Прикуси язык! Знаю, ты нарочно мне противоречишь!
— Нет, уверяю тебя, Федерико. Когда наши тела распадутся на химические элементы и смешаются с землей, это повысит ее плодородие.
— Ты рассуждаешь как типичный аптекарь. А разложение мысли!.. Разве не в счет? Нет, Нелло, смерть — это отвратительно и страшно!
Спор разгорался все острей, но едва долину скрывали тени, размывая ее очертания, друзей охватывала какая-то необъяснимая тревога, их голоса, звучавшие в тишине среди молодых порослей акации, начинали — казаться им самим чужими, искаженными, пугающими.
— Пора, — говорил дон Федерико и топал по булыжнику, чтобы избавиться от ощущения одиночества, рассеять внезапные страхи.
Друзья ускоряли шаг, обрывали разговоры и, когда за гребнем холма возникали мигающие огоньки деревни, оба испускали вздох облегчения и поднимали глаза к небу, где широкой дугой мерцал Млечный Путь.
— Видишь, там тоже гармония и покой, — внезапно нарушал молчание аптекарь, указывая вверх и вслушиваясь в далекие звуки музыки, доносившейся с окраины Минео.
— Нет, там тоже страдание и боль, — эхом откликался, порывисто разводя руки, Федерико. — Пространство, как утверждает Эйнштейн, искривлено, и за пределами Земли ход времени меняется. Там годы нашей жизни удлиняются или укорачиваются в зависимости от точки отсчета и скорости, с которой мы перемещаемся в пространстве.
— Да, и в этом своя гармония. Ход времени и длительность жизни там изменяются, но как ты не поймешь, что все это подчинено строгой и разумной закономерности?
— Нет, нет и нет! — Дон Федерико тряс головой и топал ногами, и пыль поднималась и оседала ему на брюки. — Звезды окружают нас со всех сторон, но мы не в силах постичь смысл их существования и, стоит нам мысленно перенестись туда, в ужасе вопрошаем себя: где предел всему, где конец мирозданию?
Космические темы больше всего волновали друзей; увлеченные беседой, они и не замечали, как оказывались на улочках деревни, пропитанных привычными запахами навоза и гниющего сена, лишь внезапный гортанный рев осла заставлял их испуганно вздрогнуть и оглядеться. Выйдя на площадь, они поднимали глаза к часам на здании муниципалитета и в изумлении восклицали:
— Боже правый, уже девять! Ужинать давно пора!
И с улыбкой прощались, слегка встревоженные тем, что опоздали к ужину, нарушили размеренный ритм своей жизни. Особенно обеспокоен был аптекарь: он представлял себе тупую, свирепую физиономию жены, разумеется, неспособной понять этих возвышенных материй;
Дон Федерико также спешил к себе в переулок, где крестьяне в этот час уже спали и лишь какой-нибудь одинокий полуночник сидел на камне под фонарем, подперев голову руками и неподвижно уставясь на бледно-розовый круг света.
— Вот и у крестьян все та же тоска написана на лицах. Какая уж там гармония! — размышлял вслух наш чиновник, расхаживая по кухне в штопаном сером переднике и с кастрюлей в руках. — Да, женщины, женщины!.. У Нелло какая-никакая, а жена. А я один как перст, разве это не пытка?
Одиночество страшно удручало дона Федерико, жизнь без семьи, без женщины казалась ему ничтожным прозябанием насекомого, копошащегося в навозе.
— Жениться! Пускай дураки женятся на этих темных бабах! — ворчал он себе под нос, помешивая гнутой ложкой воду, которая кипела, посвистывая на плите — словно выводок только что вылупившихся цыплят; он гнал из головы мысль, что даже простые крестьянки не хотят идти замуж за него, лысого, одноглазого, кособокого, словно на спине у него черти плясали. — А я люблю молоденьких, кровь с молоком, — уговаривал он себя. — Чтобы все было при ней — и зубки, и грудь, и прочее. Так бы и летал, как пчела с цветка на цветок. С ними и Млечный Путь, и сама смерть нипочем. Охо-хо! Хорошо дону Пеппино: режется себе в карты в клубе или спит на перине и ни о чем не думает!
