Димитр Димов - Душная ночь в Севилье
Обзор книги Димитр Димов - Душная ночь в Севилье
Димитр Димов
Душная ночь в Севилье
Мне было известно заранее, что маэстро Кинтана, знаменитый художник из Севильи, – человек угрюмый и желчный, что у него благородный профиль, седеющая шевелюра и гибкие, кошачьи движения тореро. И еще я был предупрежден профессором Альмасекой из Мадрида, который дал мне рекомендательное письмо, что художник либо примет меня радушно, либо выгонит, в зависимости от настроения. Когда я представился маэстро Кинтане, он небрежно пробежал глазами письмо от Альмасеки и с досадой смерил меня взглядом.
– Я зайду к вам дня через три, – сказал он сухо. – Сейчас я занят.
Он не удостоил меня приглашением задержаться у него в доме хотя бы на несколько минут и не дал полюбоваться волшебным patio interior[1] с ползучим жасмином по стенам, с пальмами и бассейном, в который падала струя воды из колонны, украшенной арабесками. Художник принял меня с таким неудовольствием, словно я испортил самые драгоценные часы его творчества.
Это было равносильно тому, что меня выгнали, и я ушел в полной уверенности, что маэстро больше мною не поинтересуется. Я горько разочаровался в хваленой испанской учтивости. В течение двух дней я осматривал Севилью со своим guide bleu[2] в руках. Таким образом я не дал водить себя по традиционному маршруту, как невежественного американского туриста, и любовался всем, что мне нравилось, не испытывая раздражения из-за торопливости какого-нибудь платного гида. Было жарко и Душно, но над городом носилось благоухание пальм и цветов из садов Делисиас. Никогда в жизни я не видел столько солнца и цветов, таких пронзительных контрастов света и тени. В соборе были тонны золота и серебра, бесценные произведения из слоновой кости, одежды из роскошных тканей и уйма бриллиантов, изумрудов и рубинов, от которых рябило в глазах, а вокруг кишели калеки – инвалиды гражданской войны и отвратительные вшивые нищие. Утром жизнерадостные женщины под темными мантильями отправлялись на литургию в собор, а вечером тоскующие кокотки посасывали лимонад в баре напротив. Так у меня сложилось парадоксальное впечатление, будто кокотки – это богомолки, а богомолки – уличные женщины. Впрочем, виной тому, очевидно, была усталость от тропической жары.
На третий день, вернувшись в отель, я встретил в холле маэстро Кинтану.
– Где вы пропадаете целый день? – спросил он сердито. – Я с утра вас разыскивал, чтобы пригласить к себе обедать. Вчера вечером я говорил о вас по телефону с Альмасекой. Он сказал, что вы не из тех тупоголовых иностранцев, которые посещают Испанию.
Топ его был резок и желчен, но в словах я уловил нечто, подобное комплименту и отчасти извинению за то, что он меня выставил в первый день. Я ответил сдержанно, что не хотел бы злоупотреблять его дружескими чувствами к сеньору Альмасеке.
– Бросьте!.. – сказал художник и сделал резкое движение рукой, словно разрывая путы нудной испанской церемонности. – Поужинаем где-нибудь вместе, а потом пойдем в «Лас Каденас»… Там я представлю вас одной знаменитости. Думаю, что это лучшее из того, что я могу предложить иностранцу, который сыт по горло зеленой скукой соборов, памятников и святых. Вы слышали о Канделите? О, не беспокойтесь!.. Это не кокотка из «Лас Каденас», а вполне достойная женщина, с которой сегодня вечером я встречаюсь в этом заведении… Даже сам Альмасека оставил бы свою лабораторию и книги ради нее, если бы так не трепетал перед грозной доньей Инес…
Я был готов к чему угодно, только не к этому. Канделита была андалусской звездой, танцовщицей, выступавшей в Южной Америке, а теперь гастролировавшей в мадридском варьете «Фонтальба». Громадные афиши кричали о ее концертах рядом с призывами поклониться мощам какого-то кастильского святого.
Маэстро Кинтана, вероятно, хочет загладить свою грубость по отношению ко мне, познакомив меня с Канделитой подумал я, чувствуя себя задетым. Может быть, он ожидал, что я запрыгаю от восторга? У меня нет никаких предубеждений, но я не хотел и сойти за дурачка, который восхищается звездами варьете.
– После собора и Мурильо это будет для меня приятным развлечением, – сказал я с холодной улыбкой, которой хотел отомстить за плохой прием в день знакомства.
Художник внезапно потемнел лицом.
– Вам незачем притворяться снобом, – сказал он сердит0-_ Севилья не только собор, Мурильо или дурацкая легенда о доне Мигеле де Маньяре!.. Здесь рождаются, живут и умирают люди, и драма их жизни куда важней того, что перечислено в вашем Бедеккере!.. Один час, проведенный в Триане[3] или в «Лас Каденас», больше скажет вам об Испании, чем замшелое величие Эскориала, чем переживания Моклера в кордовской мечети или словесные упражнения какого-нибудь эссеиста о полумраке собора в Толедо. А Канделита – часть Трианы и жизни. Канделита продала свое тело, сердце и талант в «Лас Каденас»… Это настоящее cante hondo,[4] молодой человек… Потрясающая человеческая драма, подлинная трагедия, куда страшней судьбы развратника дона Хуана Тенорио, проглоченного адом и описанного Тирсо де Молиной, или участи другого прелюбодея, его подражателя, дона Мигеля де Маньяры, который обесчестил всех почтенных севильских женщин, а потом исхитрился обмануть бога, раскаявшись и построив госпиталь!.. Вы согласны?
Я кивнул и посмотрел на него с интересом.
– Очень хорошо!.. – Маэстро Кинтана тоже посмотрел на меня с интересом. – Альмасека сказал мне, что вы – серьезный человек… Мы с вами можем откровенно поговорить о многом. Я не хочу, чтобы вы заморочили головы своим соотечественникам разной чепухой об Испании!.. А это что такое?
Он быстро и бесцеремонно раскрыл лежавшую на столе папку с репродукциями, которую я купил в тот день у букиниста. И произошло именно то, что могло пополнить представление маэстро Кинтаны о моей особе и наказать его за то, что он обратился к Альмасеке за дополнительными сведениями обо мне: художник напал на «Фонарь» и «Прачки» – картины, написанные им прежде, чем он пошел по пути слащавого искусства, которое принесло ему богатство и славу. На картине «Фонарь» было изображено несколько проституток, собравшихся под светом уличного фонаря. Зловещие красноватые отблески падали на этих отверженных, выставляя напоказ бесстыдные улыбки на отупевших лицах, злобу, цинизм и отчаяние, таящиеся в их душах. Трудно было представить себе более сильный бунт, более пламенный и страстный протест против самого мерзостного способа, каким деньги могут унизить человеческое существо. В картине было что-то сильное, берущее за душу, почти в стиле Гойи.
Лицо художника болезненно дернулось, словно его ударили хлыстом.
– А!.. – протянул он потерянно. – Где вы нашли эту репродукцию?
– У букиниста.
– Она давным-давно разошлась… Верно, вас здорово ободрали?
Я промолчал. Я купил ее всего за десять песет. Букинист и не подозревал, какова ее настоящая цена. Маэстро Кинтана захлопнул папку. Несколько минут он просидел неподвижно и удрученно, словно пришибленный обвинением, которого не мог опровергнуть. Наконец он справился с собой и проговорил глухо:
– Теперь вы знаете, что когда-то я шел, другим путем. Я бы придушил Альмасеку за то, что он прислал вас ко мне… И я дал бы тысячу дуро, чтобы эта репродукция не попала к вам в руки.
– Почему? – спросил я смущенно.
– Потому что теперь я должен рассказать вам о себе.
– В этом нет необходимости, – сказал я с сочувствием, которого художник не заметил.
Он пристально смотрел на папку с репродукциями, словно все еще проклинал Альмасеку. Я тотчас представил себе мысленно пережитую им борьбу – обычную драму художников в мире, где деньги и погоня за наживой правят всем. И искренне пожалел, что случайно, сам того не желая, разбередил его рану.
– Кончено! – тоскливо прохрипел он. – Если кто-то из ваших соотечественников увидит эту репродукцию, скажите ему, что маэстро Кинтана обыкновенный шарлатан…
– Слава Гойи не уменьшилась из-за пасторалей, которые украшают Эскориал, – сказал я тихо и тут же понял, насколько неудачно мое утешение.
– О, Гойя! – воскликнул он. – Но Гойя плевал в лицо монархии, даже когда писал королевскую семью!
Я не нашелся, что ответить. После всего, что я знал о славе и успехах маэстро Кинтаны, я чувствовал себя обескураженным. Наступила короткая пауза. Затем художник сухо, с ноткой официальной любезности сказал:
– Итак, я прошу вас доставить мне удовольствие поужинать со мной в «Андалусия Палас», а потом мы отправимся в «Лас Каденас».
Про себя я подумал, что, пожалуй, лучше бы нам вовсе больше не встречаться, но я уже принял приглашение, и теперь мой отказ мог бы его обидеть. Я учтиво поклонился и пообещал быть в «Андалусия Палас» через час.
Он ушел.
Пока я брился и переодевался, я размышлял о странном и трагическом противоречии в жизни маэстро Кинтаны. Альмасека рекомендовал его мне как человека прогрессивного, но этот художник вот уже двадцать лет писал одни слащавые андалусские сюжеты, которые пользовались большим спросом на богатом южноамериканском рынке. Он владел хорошей техникой, но шел по стопам Ромеро де Торреса, и его искусство было малоинтересным, упадочным, пустым… Драматичный блеск Андалусии был погублен манерностью и малодушным бегством от действительности. Такой банальной стилизации цыганок и тореадоров, как у него, мне никогда не приходилось видеть. И все же маэстро Кинтана был мне симпатичен, поскольку он не лгал самому себе – самое страшное падение для художника.
