Розмэри Сатклифф - Меч на закате
Амброзий был мертв, мертв окончательно и бесповоротно, мертв страшно — вся нижняя передняя часть тела разорвана на красные лоскуты и одна огромная рваная рана там, где рог вошел в пах и вырвался наружу под грудиной, рана, разлохмаченно зияющая над кровью, порванными кишками и чем-то мягким и мокрым, на что я не мог смотреть. Я не был Бен Симеоном, который побывал в Александрии. Но лицо было не тронуто. На нем застыло выражение слабого удивления (так много мертвых лиц, которые я видел, выглядели удивленными; должно быть смерть совсем не похожа на то, что мы себе представляем), и под этим удивлением было нечто, менее поддающееся определению, некое торжество, но торжество не личное; возможно, у него был вид человека, который исполнил свое предназначение и пришел к этому с радостью.
Мы с Аквилой взглянули друг на друга поверх смятого, изувеченного тела и склонили головы. Не думаю, чтобы кто-то из нас сказал хоть слово — я имею в виду нас троих; егеря, с побелевшими лицами собирая собак на сворку, перешептывались между собой и то и дело оборачивались, чтобы посмотреть в нашу сторону. Я бросил взгляд на пепельное лицо и подрагивающие губы Амброзиева юного оруженосца и понял, что мальчишку нужно незамедлительно убрать отсюда и поручить ему какое-то дело. Кроме того, выбор так и так должен был пасть на него, поскольку он был самым легким из всех нас.
— Возьми наименее уставшую лошадь и скачи назад на ферму. Скажи там, что Верховный король мертв, и привези с собой носилки… нет, подожди… пусть лучше трое егерей возьмут остальных лошадей и поедут с тобой. Это будет быстрее, чем найти трех батраков.
Когда они уехали, мы с Аквилой хоть как-то распрямили тело короля, чтобы оно не лежало непристойной, беспорядочной массой, когда начнет застывать. Потом я стянул с него кожаные охотничьи одежды, снял нижнюю тунику и, разорвав ее на полоски, обвязал ими его живот, чтобы красные мокрые обрывки внутренностей не выпали наружу, когда мы станем его перевозить. Все это время Аквила придерживал его; а когда дело было сделано, я взял Амброзия на руки и спустился с ним к нижнему концу узкой ложбины, где не было терновых зарослей, которые помешали бы подойти с носилками; не было этого кровавого месива. Остальные егеря столпились вместе со своими собаками на некотором расстоянии от нас, и мы забыли об их присутствии. Не думаю, чтобы за все это время мы обменялись хоть словом. Я только помню, как хрипло, болезненно дышал Аквила, потому что после всей этой беготни и усилий рана у него в груди едва не открылась снова.
Через какое-то время посланные на ферму гонцы вернулись с носилками и остались стоять, глядя на мертвого короля, почти такие же молчаливые, как и мы. Потом они подняли иссохшее тело — он был всего лишь пожелтевшей кожей, натянутой на легкие кости, — положили его на носилки и отправились обратно на ферму. Кто-то выпотрошил оленя, и тушу перекинули через седло одного из пони и повезли следом за нами.
Напрямик было не так уж и далеко, потому что убегающий олень много раз петлял и возвращался по своему следу, и не успели сумерки сгуститься в темноту, как мы, спотыкаясь и пошатываясь, вошли во двор фермы, где нам в глаза ударил резкий свет факелов; и нас окружила толпа набежавших батраков, а в воздухе повисли женские причитания.
Мы отнесли его наверх и положили в длинной верхней комнате — примерно в то же самое время, когда прошлой ночью он стоял с полупустой чашей в руках, озаренный этим странным сиянием, и восклицал: «Я пью за завтрашнюю охоту. Хорошей добычи и чистой смерти!». Но добычей был он сам, и он знал, что так будет.
Мы отдали его в руки женщин, и когда они закончили свою работу и он остался лежать в застывшей и чинной позе на тонкой подстилке из папоротника, взятого из предназначенного лошадям стога, — меч под рукой, плащ Аквилы вместо королевского покрывала — в длинной комнате, в которой горели лучшие восковые свечи, какие нашлись в доме, мы с Аквилой заняли пост в его ногах и головах, чтобы провести бдение над мертвым. Мы впустили в комнату собак — моего старого Кабаля и свору охотничьих псов самого Амброзия — чтобы они отгоняли от его тела всех злых духов, согласно обрядам Митры, хотя вскоре ему предстояло быть похороненным по обрядам Христа. Это было единственное, что мы еще могли для него сделать.
Я послал Гахериса на лошади управляющего сообщить о происшедшем в Венту — епископу Дубрицию, главе Совета, и Юстию Валенсу, второму офицеру королевской охраны.
— Скажи им, что мы выступим с его телом на рассвете, и пусть они выйдут нас встретить. Поторопись, и ты будешь там задолго до того, как начнет светать.
Он не хотел ехать, он умолял, чтобы ему позволили разделить с нами бдение, и я помню, что он плакал. И я пообещал ему, что он будет участвовать в бдении, которое будет проводиться в Венте, и заверил, что в данный момент он принесет гораздо больше пользы своему господину на дороге, ведущей на юг.
В длинной верхней комнате было очень тихо, потому что батраки и егеря удалились к себе, собравшись своей обособленной, потрясенно молчащей кучкой; и мы слышали только дыхание друг друга, вздохи слабого северного ветра в голых ветвях растущего во дворе каштана и ночные скрипы старого дома, а один раз завыла собака, и чей-то голос успокоил ее, а потом она начала выть снова. Я мог понять, почему Амброзий хотел вернуться сюда, чтобы умереть. Завтра должна была прийти вся торжественность и пышность смерти Верховного короля, тягучее пение христианских священников, полыхание факелов, освещающих бычьи маски Митры, гроб, затянутый золотом и императорским пурпуром, клубящийся дым погребальных благовоний, от которых все кружится и плывет в голове. Но сегодня у него был только папоротник, на котором он лежал, знакомые балки над головой, запах зимней ночи и горящих боярышниковых поленьев, посвистывание ледяных сквозняков по полу; и Аквила, который не был ему братом, стоял у его ног, а я, который не был сыном, стоял у изголовья.
С лица Амброзия ушло выражение удивления и то другое, более странное выражение, которое было на нем раньше. Теперь его черты не выражали ничего, кроме бесконечно отчужденной суровости. Это было уже не лицо, а маска, и клеймо Митры проступало между бровями более отчетливо, чем некогда у живого человека; голова, величественно вырезанная в сером мраморе для его собственного надгробия и сохранившая строгую силу, но утратившая нечто более мягкое. Теперь он был уже даже не очень похож на Амброзия. Но пока я стоял там, опираясь на меч, и вглядывался в его лицо, я видел в нем лицо Жертвенного Короля, более старого, чем Христос и Митра; короля, чья история уходит назад и вперед во все времена до тех пор, пока эти двое не встретятся и круг не замкнется. Всегда бог, король, герой, который должен умереть за свой народ, когда придет зов.
Наверно, в таком конце должно было быть нечто от конца человека, который выходит навстречу быстрой смерти вместо того, чтобы ждать медленной и отвратительной, которая, как он знает, подходит к нему все ближе и ближе. Но, более того, он выбрал этот путь преднамеренно, ради цели, о которой так разумно говорил прошлой ночью, чистя каштаны у огня, и ради другой, которая не имела ничего общего с разумом… Я внезапно вспомнил сквозь годы, как Айрак бросился на саксонские копья в Эбуракуме. И во второй раз в жизни на мгновение осознал единство всех вещей…
Эфес меча чуть шевельнулся в моих ладонях, сложенных на перекрестии и рукояти, свет свечей отразился от царственного пурпура огромной печати Максима, и в ее глубине запылала сверкающая фиолетовая звезда. Я так и не сказал Амброзию, что согласен выполнить ту задачу, которую он на меня возложил, но теперь я понял, что если каким-то образом, по милости всех богов, которым когда-либо молились люди, я смогу завоевать престол Верховного короля Британии, я это сделаю.
Думаю, Амброзий знал это с самого начала.
Глава двадцать восьмая. Rex Belliorum
Совет Королевства собрался на третий день после похорон Амброзия; я так и знал, что это должно было произойти довольно скоро. Мое место в управлении страной всегда было тщательно неопределенным; я сидел в Совете каждый раз, как оказывался в Венте во время его заседания, но неизменно был, так сказать, гостем. И в то утро, как и во множество других, я получил формальное приглашение. И с замиранием сердца понял, что пришло время начать предстоящее мне испытание опыта и здравомыслия.
Через час после полудня Гуэнхумара принесла мне мой лучший плащ из фиолетовой ткани с черно-пунцовой каймой и, положив руки мне на плечи, спросила:
— Они будут говорить о том, кто станет новым Верховным королем?
— Несомненно, — ответил я, — но мне думается, что сейчас, когда за нашими границами зашевелились саксы, не время делать королей.
Она посмотрела на меня долгим чистым взглядом.
