Александр Артищев - Гибель Византии
— Когда я открыла глаза, — она распрямилась и устремила остекленевший взгляд в окно, — все море вокруг тебя было в крови. Даже пена на волнах, и та была розового цвета. Кровавые буруны захлестывали тебя, ты выбивался из сил, кричал мне что-то. А я стояла и беспомощно смотрела, как красная вязкая пучина все глубже затягивает тебя на дно.
— Глупый сон! — решительно заявил Роман. — Посуди сама, Алевтина….
— Роман! — она положила ему руки на плечи. — Пообещай мне выполнить одну мою просьбу.
— Какую, радость моя?
— Дай слово, что завтра ты не поднимешься на Стены!
Сотник оторопел.
— Как это так?
— Пообещай! Я больше никогда ни о чем не попрошу тебя.
— Но дорогая, я не могу! Мой участок, мои воины…. Как я потом оправдаюсь, как я взгляну им в глаза?
— Это несложно. Скажись захворавшим.
— Бог мой, Алевтина, что ты говоришь? — Роман вскочил и взволнованно заходил по комнате. — А честь? Честь дворянина? Не говоря уж о долге перед людьми и клятве, данной императору.
— День! Один только день! — молила она.
— Нет, Алевтина! Нет и нет! Мне странно слышать от тебя такие речи. Из-за какого-то кошмара, дурного сна ты предлагаешь мне стать отступником? Ты боготворишь своего отца, но как бы он поступил, если бы я решился выполнить твою просьбу? Да он тут же приказал бы повесить меня на крепостной стене и был бы тысячу раз прав!
Девушка опустила голову на скрещенные на коленях руки. Плечи ее мелко вздрагивали. Роман подошел к ведущей на балкон двери, приоткрыл ее и выглянул наружу. Затем вернулся к софе и нерешительно топчась на месте, встал около Алевтины.
— Ангел мой, — неуверенно начал он. — Если тебе сегодня нездоровится…
Он замялся.
— Может, мне лучше уйти?
Девушка бросилась к нему и крепко обняла.
— Нет, нет, не уходи! Я говорила глупости, сама знаю это. Но говорила лишь потому, что хочу одного — чтобы ты не погиб. Живи на радость мне! Только об одном молю тебя: в течении одного — двух дней будь предельно осторожен. И тогда, клянусь Богородицей, ты будешь спасен!
ГЛАВА XL
— Ты звал меня, мастер?
— Да. Присядь, — Феофан указал на кресло напротив себя.
— Как твое плечо? Рана зажила?
Алексий поморщился и кивнул головой.
— Пока не совсем. Швы наложены умело, но при резких движениях края расходятся вновь.
— Надо беречь себя, — вздохнул старик. — Не поднимайся на ноги без особой на то необходимости.
— Но сейчас мне нужна твоя помощь, — чуть помедлив, добавил он.
— Я слушаю, мастер.
— Среди преданных нашему делу людей необходимо найти человека, способного справиться с ответственейшим поручением. Он должен быть готов добровольно пожертвовать жизнью.
— А именно?
— Под видом перебежчика он явится в лагерь османов и убедит султана принять его. Само по себе это не должно оказаться сложной задачей: он пообещает содействие группы изменнически настроенных горожан, которые в ночь перед штурмом якобы обязуются открыть одни из крепостных ворот.
— Затем, приблизившись к Мехмеду, убьет его, — кивнул головой Алексий и поднялся на ноги.
— Мне непонятно лишь одно, мастер, — произнес он, глядя прямо в глаза Феофана. — Почему это решение пришло к тебе столь поздно?
— Видишь ли, сын мой, наивный старик до последнего дня надеялся на счастливый исход. А так как эта попытка заранее почти обречена на провал, оттягивал как мог окончательное решение. Ведь покушение, в случае неудачи, вызовет в придачу к чисто захватническим планам еще и личную месть султана. Но ты не ответил мне, можешь ли ты в течении дня найти такого человека? Оказаться в шатре султана — трудно, но возможно. Неизмеримо сложнее пронести вовнутрь оружие, чтобы тем или иным способом покончить с Мехмедом.
— Это не просто, — согласился Алексий. — Но ничего невозможного я в том не вижу.
— Ты знаешь такого человека?
— Да, мастер. Через час я буду готов.
— Ты? — голос старика дрогнул. — Ты не можешь. Ведь твоя рана еще не зажила.
— Моя рана мне не помеха. На первый же вопрос отвечу, что если и существует человек, способный осуществить покушение, то этот человек — я.
— Ты нужен мне здесь, — тихо произнес Феофан.
— Мастер, — усмехнулся Алексий, — неужели ты и впрямь полагаешь, что я могу кому-нибудь уступить право разделаться с султаном?
Феофан отвернулся к окну.
Нелегко, взрастив чужого ребенка как собственного сына, послать его затем на верную смерть. Ведь с мгновения, когда он переступит порог султанского шатра, он — мертв. Мертв, вне зависимости от успеха покушения. Но вправе ли он, Феофан, отказав своему приёмному сыну, послать на смерть другого человека? Заранее зная к тому же, что едва ли кто, кроме Алексия, сможет осуществить задуманное.
Душа старика разрывалась от горя.
— Ты не в состоянии пронести оружие в шатёр, — он отрицательно покачал головой. — Голыми же руками убить человека, окруженного свитой из опытных головорезов…. Нет, это невозможно…..
— Это моя забота, — возразил Алексий. — Дозволь мне, мастер, самому решать, что возможно, а что — нет.
— Когда я должен явиться к султану?
— Этой ночью, — старик смирился с судьбой.
— Перед уходом зайди проститься со мной.
Алексий почтительно наклонил голову.
Феофан еще долго смотрел на закрывшуюся за ним дверь. Даже когда страдание не имеет границ, нельзя распускать себя, давать волю чувствам. Что значит одна человеческая жизнь, когда речь идет о сохранении целого народа?
Алевтина приподнялась на локте, провела кончиками пальцев по лбу Романа, отбросила налипшую прядку волос. Молодой человек спал крепко. Его мускулистая грудь, чуть прикрытая пушком курчавых волос, поднималась и опускалась в такт дыханию мерно и ровно, подобно кузнечным мехам. Она смотрела на него и сердце ее сжималось в тоске и в тревоге.
Статный и красивый, знатного происхождения, по материнской линии восходящий к некогда царскому роду Кантакузинов, Роман был видным женихом в глазах многих византийских аристократок. И зависть, читаемая в их взглядах, подсказывала ей то, о чем она догадывалась сама — они с Романом пара, самим Провидением созданная друг для друга.
Но время беззаботной влюбленности прошло, и похоже, увы, безвозвратно. Часто, слишком часто в его глазах она видела тяжелую усталость, как, впрочем и у всех тех, кто изо дня в день принимал нелегкий, быть может последний в своей жизни бой. Усталость, еще не вошедшую в привычку; усталость, еще не успевшую растворить в себе прочие человеческие чувства, но уже начинающая притуплять и обесценивать их.
Поведение горожан и наемных солдат начинало заметно меняться. Гнетущая тревога находила выход во вспышках буйного веселья, а иногда и в беспричинной агрессии. Привычное мироощущение вытеснялось жаждой чувственных наслаждений. Обжорство, пьянство, похотливость, и как другая крайность — религиозное исступление, подводящее на грань языческих жертвоприношений. Люди торопились, спешили жить, зная, что истекают их может быть последние дни.
Она всем своим существом стремилась раствориться в них, разделить с ними их нелегкую ношу. Бороться, страдать и может быть, погибнуть. Но все ее порывы рассыпались в прах, когда она столкнулась с реальностью. Отец лишь поначалу препятствовал ей, стремясь оградить дочь от ужасов войны. Но потом, устав от ее просьб, все же дал свое согласие. Алевтине никогда не забыть тот пережитое ею потрясение при виде людских страданий и боли, при виде крови и истерзанной в боях плоти. Стиснув зубы, она пыталась накладывать бинты и корпию, но это не получалось у нее хорошо. Монахини, выхаживающие раненых, зачастую оттесняли ее, иногда терпеливо и участливо, иногда — с оттенком досады.
— Отойди, барышня, эта работенка не для тебя, — не раз слышала она.
И ей пришлось уйти после того, как очередное потрясение от увиденного лишило ее чувств. Настоятельница монастыря, в котором размещен был госпиталь, хотя и деликатно, но в достаточно ясных выражениях дала ей понять, что не считает нужным отвлекать опытных сиделок от страдальцев, лишь затем, чтобы приводить в сознание чрезмерно впечатлительных девиц.
— Ты лучше вместе с нами возноси молитвы, сестра, — напутствовали ее монахини. — Молись и о душах усопших, помогай их обездоленным семьям.
Да, просить у Всевышнего милосердия! Это все, что она была в силах делать.
Алевтина вскочила с кровати и не чувствуя прохлады половиц под босыми ногами, подбежала к иконе Богоматери. Опустилась на колени, вглядываясь в темный лик, почти неразличимый в в слабом, подрагивающем пламени лампады. И надолго застыла так, пытаясь подавить нарастающее смятение.
— Господь Всемогущий, Отче наш, — шептала она, молитвенно сжав на груди ладони, — Спаси, избавь нас от этой напасти.
