Нина Молева - А. Г. Орлов-Чесменский
— На это потребуется некоторое время, государь.
— На то, чтобы вынести на свалку никому не нужные полотна?
— На то, чтобы написать нужное количество изображений вашего императорского величества.
— В России достаточно художников. Собрать их всех. Но главное — убрать старые. Немедленно! Сейчас же!
— Еще до погребения, ваше императорское величество?
— Сколько раз я должен повторять свою волю?! И о каком именно погребении вы говорите? Первым состоится погребение моего державного безвинно погибшего родителя. Все остальное подождет.
— Покойного государя императора Петра Федоровича?
— Вы что, сомневаетесь в наших родственных узах?!
— Бог свидетель, ваше императорское величество…
— Платон Зубов! Я даю вам возможность хоть несколько загладить вину вашу предо мной и перед Россией. Старайтесь же!
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец
Павел I, А. Г. Орлов
— Ваше императорское величество, вы приказали мне явиться.
— Да, Орлов. Я никогда не собирался разговаривать с вами и не потерплю в дальнейшем вашего присутствия в моих резиденциях. Ваша презренная и отвратительная роль наемного брави навсегда лишает вас подобного права. Сегодня я говорю об этом в полный голос: вы — убийца императора Петра III, моего отца и родного внука императора Петра Великого. Вы осмелились поднять руку на царственную особу и еще получить за это множество материальных благ и комедиальный титул, который сочинила для вас ваша сообщница и, к сожалению, моя мать.
— Ваше величество, вы обвиняете меня в несчастном стечении обстоятельств, но не в злом умысле — такового у меня никогда не было. Свидетельством тому — мое письмо, написанное сразу после случившейся трагедии.
— Я так и знал, что вы начнете с этого злосчастного письма, которое моя мать перетерла до дыр, доказывая всем и каждому свою невиновность в происшедшем. Это письмо — лишнее и неопровержимое доказательство вашей расчетливости, а его стиль и язык говорят не о вашем душевном волнении, а о простой неграмотности, которую, насколько мне известно, вы так и не сумели преодолеть. Впрочем, род ваших занятий не требовал от вас этого. Убийства, похищения — самая грязная работа, для которой нанимают бродяг с улицы.
— Ваше величество, но моя служба в армии…
— Оставьте в покое армию. С вашими военными успехами я не премину разобраться. Меня никто не заставит поверить, что человек, впервые поднявшийся на корабль, способен одерживать победы в морских сражениях.
— Ваше величество, но мои намерения…
— Вот именно — намерения! Ваше место вместе с князем Барятинским в той самой клетке, в которой содержали Пугачева. И если вы оба избежите суда, то только потому, что первое место на скамье подсудимых принадлежит моей матери, чью волю вы так усердно выполняли. Тем не менее это не значит, что вам удастся уйти в этой жизни от наказания. Оно ждет вас и оно неотвратимо.
— Государь, я готов поклясться…
— Ваши клятвы — нет ничего смешнее! Так вот — в ближайшие дни останки моего отца, императора Всероссийского Петра III, будут извлечены из того позорного захоронения, из той скудельницы, на которую их обрекла неверная жена и царица-убийца. Оба гроба — императора Петра III и его супруги будут установлены в Гербовом зале дворца. И каждый день вы будете являться в этот зал и простаивать все время прощания и панихид в их ногах. Целые дни! Не вздумайте манкировать моим приказом. Я не приму никаких заявлений о недугах или иных обстоятельствах. Вы поняли меня, Орлов?
— Я выполню ваш приказ, ваше императорское величество.
— Не думайте, что это все. Главное — похоронная процессия, которая пройдет через весь город. Никаких церемоний по поводу вашей великой Екатерины. Повторяю — вместе с прахом императора будут погребены останки его жены. Только и всего. Помнится, когда-то, в связи с несчастной погибшей в Петропавловской крепости узницей, вы ссылались на свои недуги и даже искали исцеления у знахарей. На этот раз вы примете участие в процессии — на костылях, палках, ползком. Вы пройдете этот путь, Орлов, на глазах у всего народа!
— Государь, ваше императорское величество, но вы же знаете, как относилась ко мне покойная императрица. Мне был даже запрещен въезд в Петербург. В Москве я живу под постоянным полицейским досмотром. Разве это не свидетельство того, что я далеко не слишком хорошо выполнял поручения императрицы и, во всяком случае, не пользовался ее доверием.
— Как? Вы уже готовы отречься от вашей благодетельницы? Тем лучше. Ваше покаяние будет носить двойной характер. Но вы осмелились меня прервать! Молчать, когда говорит император! Вам следует еще узнать свое место в процессии. Так вот, вы будете идти непосредственно за колесницей и нести императорскую корону, ту самую, которой вы лишили моего отца и которую изволили надеть на свою сообщницу. Именно корону! Князю Барятинскому отводится место за вами и нести он будет императорские регалии. Я посмотрю, какой вы будете иметь вид под грузом собственной совести. Если, конечно, вы еще располагаете хотя бы ее остатками. А теперь ступайте и подготовьте себя настойками ваших колдунов и знахарей. Лекарства обыкновенных медиков окажутся для вас бессильными.
ПЕТЕРБУРГ
Васильевский остров. Дом Д. Г. Левицкого
В. В. Капнист, Д. Г. Левицкий
— Неужто что-нибудь переменится, Василий Васильевич?
— К лучшему, хочешь сказать, Дмитрий Григорьевич?
— Конечно, к лучшему. О худшем что думать — само придет.
— К лучшему…
— У тебя сомнения, Василий Васильевич? Ведь вот выпустил же новый император Новикова из крепости, первым же своим указом выпустил и в указе первым нумером Николая Ивановича поставил.
— Видел ты его, Дмитрий Григорьевич?
— Как не видеть! Сами же с Настасьей Яковлевной и в Москву беднягу провожали.
— В Авдотьино — так точнее.
— Да, Николай Иванович пожелал незамедлительно в деревню свою отправиться. Все молился, чтоб живым доехать.
— Так плох?
— Его больным и четыре года назад брали.
— Знаю, знаю, и тогда страшно было.
— Но тогда болезнь была. Теперь — дряхлость. От болезни Божьим произволением выздоравливают, от дряхлости…
— Как дряхлость? В его-то годы?
— Да разве ему его пятьдесят два годочка дашь — все восемьдесят. Старец, как есть старец.
— И врач не помог? Ведь с ним все время был.
— Был. Да ведь врач недугу телесному, коли Бог даст, противостоять может, а Николая Ивановича недуг сердечный поразил — несправедливость человеческая. Все для людей делал, о народе российском пекся и в преступники государственные вышел. Не вор, не убийца, а на ж тебе. С обидой своей не справился.
— И государь его видеть не захотел, вернуть типографию не обещал, дело его любимое?
— И где там? Передавали мне, что его императорское величество великое неудовольствие высказал, что Новиков лично не пытался его за милость благодарить.
— Это кто же такое узнал?
— Госпожа Нелидова Екатерина Ивановна. Она же и гнев государев утишить сумела, тяжкою болезнию Николая Ивановича его извинила. А то чуть приказа не вышло силой Новикова с дороги вернуть, чтоб государю в ноги пал.
— Да уж, такой неожиданности никто бы не пережил.
— Вот Екатерина Ивановна тут все силы приложила, спасла Николая Ивановича, как есть спасла.
— Добрая душа. А доехал-то благополучно?
— Как сказать. Авдотьино в полном разорении нашел, детей едва не в рубище.
— Это за четыре-то года!
— В России на раззор и года хватит. Вот что в письме мне из Авдотьина пишут: «По возвращении своем Николай Иванович увидел себя лишенным почти всех способов содержания себя с семейством одними доходами с оставшейся небольшой подмосковной деревни и потому принужден был заложить помянутую деревню, в 150 душах состоящую, в Московский опекунский совет в 10 000 рублей серебром. Часть сей суммы употреблена на поправление домашней экономии, а остальные деньги издержаны на покупку хлеба для прокормления людей по случаю бывшего здесь хлебного неурожая».
— Поистине несчастливый человек!
— Да разве это все, Василий Васильевич! Вы сам отец, сам знаешь, как о детках сердце болит, а Николай Иванович ровно в госпиталь приехал.
— Как это? Какая еще беда его постигла?
— Сын припадками стал страдать нервическими. Более ни учиться, ни даже к чтению простому прилежать не в состоянии.
— Наследственное?
— Какое! Напугался, когда военная команда Авдотьино обыскивала. Так напугался, что несколько месяцев слова не мог вымолвить. Да и дочка не совсем чтобы в себе стала.
— Вот уж поистине кара не по грехам!
— Какие у такого человека грехи! Сам мне в письмах признается, что не раззор ему горек. Тут все еще надежду он питает какой-никакой порядок навести.
