Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим
– Оставайтесь здесь, – сказал он. – Вам не надо в Суходол. Я клянусь вам не вспоминать ничего, не напоминать ни о чем, пока он не родится. А потом… Потом вы сами увидите, как я стану любить его.
– Я знаю. Все знаю. И потому ухожу.
На миг он пожалел, что она свободная, что в тот далекий вечер он сам принес ей… И сразу подумал, что если б не тот вечер, ничего не было б… А потом жгучий стыд за самого себя обжег лицо и словно лишил права чего-то требовать. Вот она, господская кость, господская кровь, господский дух. Друг Кастуся, рыдалец над более слабым братом, рьяный патриот, с мужиками кумится… Сволочь! Ничтожная дрянь! Кроер!
– Хорошо, – глухо сказал он. – Будет так, как пожелаешь.
* * *В комнату сквозь тростниковые плетеные циновки едва пробивались полоски солнечного света. Редкие пылинки плыли в них.
– Выйди, говорю тебе, – сказала Тэкля. – Выйди, глупая.
Нянька, сама немного глуповатая, считала, однако, что мозги всех остальных людей в сравление не могут идти с ее, Тэклиными, мозгами.
– Я никого не принимаю, – сказала Майка.
– Так ты бы лучше взяла да Ильюка не приняла, – посоветовала Тэкля. – Так бы ему, шаркуну, и сказала: «Не выганем, але прошэ вон».
Тэкля утверждала себя, между прочим, еще и тем, что знала десятка два польских и русских выражений и иногда так строила разговор, чтоб использовать кое-что из этого запаса.
Бледное лицо Майки сморщилось.
– Ты же знаешь, что я никого не принимаю из Вежи и Загорщины.
– Ы-ы, ы-ы! – сказала Тэкля. – Что это ты, девка, крутишь? Думаешь, одну такую цацу бог создал?
– Тэкля!
– Ну конечно. Тогда мамка была мила, как сзади мыла.
– Не надо, няня…
– И что ты с собой такое робишь? Иссохла вся. Третий месяц только к этому кряхтуну выходишь – солнца не видишь. В темноте сидишь. Что здесь тебе, монастырь? Август на дворе стоит, дурница. Девки в поле так песни кричат – зависть берет, сама б опять девкой стала…
– Я прошу, прошу тебя.
– Какие грехи замаливаешь? Один грех имеешь – панича соседского с домом рассорила. Чем он тебе не показался?
– Я и без тебя знаю…
– Так поэтому и сидишь? – испугалась Тэкля.
– Потому и сижу, – впервые за все время призналась Михалина.
– Ду-урочка! – Тэклино лицо скривилось от недоумения и жалости. – Так зачем же?
– Я очень плохо поступила с ним. Я сама знаю, что не стою его.
У Тэкли появились на глазах слезы.
– И так себя мучить? Ах-х ты! Взять скребок, которым коней чистят, да кожу со спины твоей содрать, чтоб ни лечь, ни сесть.
– Тэкля, – попросила Майка, – мне очень плохо…
– Горемы-ы-чная ты моя! Да как же это ты?
– Никак. Выйду за Ходанского.
Няня схватила Михалину за плечи.
– За него? Да плюнь ты, нехай он утопится! Зачем тебе в тую пачкотню лезть? За Выбицкого и то лучше, пускай себе он и самодельные носки носит.
И поцеловала девушку.
– Девка, кинь! Девка, нехай он лопнет! Ой, поплачешь! Какого хлопца на кого меняешь? Вот бы и я с ним ожила. Маечка, деточка, не иди ты за него! Люди Христом-богом молят, чтоб ты ему не досталась! Подумай про них…
Майка удивилась. Тэкля говорила сейчас, как женщина здравого ума. Возможно, не свои слова.
– Такой уж крюк, – им только ведра из колодца вытаскивать. Если даже пойдешь – оставь, деточка, людей за собой. Пусть отдельная от мужа доброта у тебя будет.
Тэкля заплакала.
– А лучше у-бе-гай ты от него. Иди к загорщинскому паничу, повинись. На коленях приползи да повинись. Небось не съест. Ну, даст, может, в ухо раз-другой, как, не сравнивая, мне за дурость покойник Михал. Ну, по спине разок перетянет, да и простит. Я тебе говорю – простит. Зато век горя знать не будешь. А хорошо как с ним будет! Что в костеле, что в постели. Да я б, молодой, на край света за ним побежала, чтоб минуту на меня поглядел. Он, знаешь, как в песне: «Як он меня поцелует, три дня в губе сахар чую».
Старуха гладила Майкины плечи и чувствовала, как они дрожат под ее рукой.
– Попроси прощения. Ты не думай, это не страшно. Наоборот, сладко и легко, ясочка ты моя. Ничего ж не зробишь, доля наша такая. Я и то иногда Михалку просила: «Побей же ты меня, миленький, может, я тогда меньше тебя, змея, любить буду».
И под эти путаные успокаивающие слова Майка заплакала. Впервые за восемь месяцев.
– Ничего… ничего не поделаешь, Тэкля, поздно.
– Из гроба только поздно… Ты просто отдай себя на его милость… под его защиту. Ты иди. Прими, если пришел человек. Поговори, ничего не сделается.
* * *Держась слишком прямо, она вышла на террасу и увидела у балюстрады высокую женщину в золотистом платье.
Глаза невольно отметили стройность фигуры, простую элегантность одежды, шляпку из тонкой золотистой соломки.
Лицо гостьи скрывала темная, с мушками, очень густая вуаль.
– Извините, я заставила вас ожидать, – по-французски сказала Майка.
Гостья ответила тоже по-французски. И хотя ошибок в произношении не было, чрезмерная правильность речи лучше ошибок говорила о скованности говорившего.
– Что вы, – сказала гостья. – Я просто не обратила внимания. Засмотрелась на эту красоту.
Терраса висела над крутым обрывом. Внизу был склон с деревьями и озеро. Слева – две белоснежные колокольни. Еще дальше – лента Днепра, а за ней желтые от жита пригорки. Далеко-далеко.
Какую-то тревогу вызывала в Майке эта женщина. Она не видела пока ее лица, но тревога возрастала.
Они сидели друг против друга и молчали. Долго. Гостья, казалось, слушала. И не просто слушала, а заслушалась.
Из-за крон деревьев, из-за Днепра, тонко-тонко, высоко-высоко звучала «Жатва». Словно по стеклу серебряным молоточком, словно в тонкую стеклянную посуду, на границе слышимости звенели голоса. А может, это звенела дрожащая стеклянная дымка расплавленного воздуха над нивами?
Закурыўся дробненькі дожджык
Па чысценькім полі, закурыўся.
Зажурыўся мой татуленька у доме,
Па мне, маладзенькай, зажурыўся.
С извечной песенной тоской, с перепадами и взлетами, когда кажется, что вот сейчас человек весь до последнего выльется в песню, звенели голоса.
Это не была жалоба. Это пела сама земля.
Не курыся, дробненькі дожджык,
На чысценькім полі, не курыся.
Не журыся, мой татуленька, ў доме,
Па мне, маладзенькай, не журыся.
Майка вдруг увидела, что глаза незнакомки, огромные, как озера, смотрят сквозь вуаль уже на нее и сквозь нее, не разглядывают, а просто видят насквозь.
А в стеклянных далях, словно в небе, звенели, пели голоса:
Не ты мне даў долечку ліхую,
Ліхое замужжа, не ты мне даў.
Бог жа мне даў долечку ліхую,
Ліхое замужжа, бог жа мне даў.
– Чуете? – спросила вдруг женщина.
Майка вздрогнула. Потому что неизвестная сказала это по-мужицки. Естественно, словно иначе и быть не могло, напевным приднепровским говором, который еще больше оттеняло какое-то удивительное, немного детское произношение.
«Алесь говорил всегда по-мужицки. С женщинами и мужчинами, на поле и в собрании. И потому все те, кто употреблял мужицкий язык там, где его не принято было употреблять, имели причастность и к нему».
– Слышите? Женская доля. Одинаковая и у госпожи, и у крепостной.
Майка ответила тоже по-мужицки – приняла вызов:
– Это что, обо всех женщинах или только обо мне?
Женщина улыбнулась.
– Все равно. – Пластичным жестом женщина приподняла и закрепила на шляпке вуаль. – Я бывшая крепостная актриса пана Вежи – Гелена, а по новой фамилии Корицкая.
Михалина узнала ее… Так… что же случилось?
Майкины глаза пробежали по всей фигуре актрисы – с головы до ног. «Ложь, – невольно подумала Михалина. – То, что говорили о них, тоже была ложь. Кто-то сказал подлость, совершил подлость, а я пошла у него не поводу».
Словно поняв ее, Гелена улыбнулась. Улыбка была такой, что Майка поняла: только снисходительностью и мягкостью этой женщины можно объяснить сам факт ее прихода. Она делала одолжение, и никто другой не посмел бы сделать одолжение ей.
Михалина смотрела во все глаза.
Солнце на лице. Вьющиеся на террасе граммофончики вьюнков бросают на платье и лицо сиреневые и розовые отражения. Огромные глаза.
А плечи тонкие, но, сразу видно, выдержат все.
Необычная, пугающая красота. Захочет – отнимет.
И, словно только в желании этой женщины было дело, девушка вся нахохлилась, как перепелка, защищающая гнездо.
Она не знала, что Гелена примерно на это и рассчитывала, когда ехала сюда, и потому удивилась, увидев на ее устах улыбку.
Корицкая тоже оценивала собеседницу от пепельных волос, настороженной улыбки до острого носка туфельки, что виднелся из-под платья. И оценила: «Красивая. Даже слишком красивая и женственная. Оботрется немного, избавившись от строптивости, – будет женщиной. – Значит, вот кого… Что ж, разве она лучше меня?…»
