Георгий Марков - Строговы
– Правильно, дядя! Вот и иди, оповести народ. Как это сделать, тебе лучше знать, – улыбнулся Матвей. – Смотри только, будь осторожен. Попадешь к Ерунде – назад не вернешься.
– Об этом, Матюша, не кручинься. Я в такие времена как собака: сплю, а сам, нычит, все слышу.
– Побольше, дядя, рассказывай всем там о нас. Волченорцы, мол, так порешили: сгибнуть всем или власть эту долой, – середки нету. Которые к нам вздумают идти, пусть хлеб, ружья, порох, свинец, топоры несут, надеяться тут не на что, у самих сухари к концу подходят. Завтра весь отряд на паек перевожу. – Матвей замолчал и несколько секунд сидел потупившись, занятый какими-то своими мыслями.
«Старят его заботы», – подумал дед Фишка, и вспомнился ему Матвей в молодости: статный, с шапкой русых вьющихся волос, с румянцем на свежем лице, как будто только что омытом ключевой водой.
Старик вздохнул и, поднимаясь, сказал:
– Одним словом, Матюша, все обделаю честь по чести. А если и всыплюсь, беды мало. Как ни крути, ни верти, а умирать тоже надо.
– Ну нет, дядя, об этом ты брось и думать, – серьезно проговорил Матвей. – Эта власть хоть и свирепая, а век у нее небольшой. Вот-вот развалится. А мы с тобой, дядя, тут еще поохотимся, да и золотишка пошарим. – Он сощурился, заулыбался.
Дед Фишка истово перекрестился, взглянул на небо и с надеждой произнес:
– Дай-то бог!
На другой день утром дед Фишка исчез. Его отсутствие в отряде заметили только вечером, когда старик, проделав по тайге длинный путь, уже сидел в темной избе Кинтельяна Прохорова и вполголоса разговаривал с Акулиной.
2
Балагачева жила такой же тревожной жизнью, как и Волчьи Норы. Укрываясь от наезжавших сюда подручных штабс-капитана Ерунды, мужики отсиживались по лесам. За непокорность здесь расправлялись испытанным способом: семь домов в Балагачевой были спалены, не меньше десяти мужиков выстеганы шомполами, а сапожник, бывший матрос Семен Швабра, кричавший во время порки по адресу колчаковской власти ругательные слова, был увезен в жировскую волостную каталажку и с тех пор пропал без вести.
– Измучились мы все от такой жизни, – жаловалась Акулина Прохорова деду Фишке. – Мужики наши суетились тут: ружья собирали, порох, свинец, да только что проку? Разве им одним справиться? Клич бы по народу кликнуть. Ведь где ни послушаешь, только об одном и говорят: конец пришел… Бунтовать надо, дед Фишка. Не знаю, как у вас в Волчьих Норах, а у нас нету мочи терпеть больше.
Старик не перебивал Акулину. Когда она высказалась до конца, он удовлетворенно кивнул головой.
– Правду сказала, Акулинушка. Кому-кому, а тебе откроюсь чистосердечно: послан я кликнуть клич по народу…
Они сидели на табуретках возле печки. Стояла такая темь, что нельзя было различить даже окна. Где-то, должно быть в углу, истлевшем от времени, уныло посвистывал сверчок. С улицы доносился сердитый лай собак. Он перекатывался по всей деревне с одного края на другой – тревожный, нагоняющий на балагачевцев зловещие предчувствия и тоску.
Часто останавливаясь и прислушиваясь, не подходит ли кто к избе, дед Фишка до полуночи рассказывал Акулине о бесчинствах штабс-капитана Ерунды, о партизанском отряде, о племяннике Матвее, который стал теперь главным среди мужиков. Акулина была умная баба с живым и решительным характером. Выслушав старика, она предложила:
– Ложись-ка ты, Финоген Данилыч, спать, а на рассвете отведу я тебя к мужикам в пихтачи, все обскажешь им сам. Чего же тут без дела они будут сидеть?
Дед Фишка забрался на печку, и, хотя беспокойный лай собак не прекращался, он уснул быстро и крепко.
Проснулся он от стука в дверь. Кто-то барабанил смело, по-хозяйски. Дед Фишка поднял голову с подушки и тихонько сказал:
– Акулина!
Хозяйка уже не спала, ответила с тревогой в голосе:
– Слышу, Данилыч.
– Ты постой, не выходи. Надо мне спрятаться. – Дед Фишка стал осторожно спускаться с печки.
– Лезь, Данилыч, в подполье. Вправо там большая отдушина есть, в случае чего – выскакивай во двор.
– Добро, Акулинушка, добро!
Акулина открыла подполье, пособила старику спуститься и направилась в сени.
Через несколько минут она вернулась, подняла крышку подполья и повеселевшим голосом сказала:
– Выходи, Финоген Данилыч, Кинтельян пришел.
– Будь ты проклята, жизнь такая! Продрог весь до костей, – проворчал дед Фишка, вылезая из подполья.
– Дожили! Вместо того чтоб гостя за стол сажать, в подполье прячем, – раздался голос Кинтельяна из темноты.
Дед Фишка сдержанно засмеялся, пошутил:
– То ли еще, Прохорыч, будет!
Акулина, научившаяся безошибочно передвигаться в темноте, принесла Кинтельяну крынку молока, хлеба, и он начал есть.
Дед Фишка принялся расспрашивать его. Старик и в этот раз следовал своей давней привычке: сначала расспроси, а уж потом рассказывай сам.
То, что поведал Кинтельян деду Фишке, очень напоминало пережитое волченорцами. Балагачевские мужики отсиживались в пихтачах, обозленные, но бессильные в своей ярости. Сидеть в безделье им надоело, а как бороться, они не знали.
Взвешивая в уме все, что говорил Кинтельян, дед Фишка думал: «Эти с охотой к нам пойдут. Натерпелись. Знает же Матюшка, когда по народу клич бросить. Ведь скажи, как ловко подослал, ни раньше, ни позже – в самое времечко!»
Действительно, услышав от деда Фишки о партизанском отряде волченорцев, зазывающем к себе всех желающих бороться с белыми, Кинтельян сказал:
– И думать не станем, все до одного пойдем! Я своим мужикам когда еще говорил: давайте проберемся в Волчьи Норы, узнаем, как там люди живут. Не может быть, чтобы волченорцы молчали. Не такой они народ – еще при царе бунтовали. И, вишь, моя правда вышла!
После встречи с Кинтельяном идти деду Фишке в пихтачи не было никакой нужды. Был Кинтельян среди своих мужиков старшим.
Перед рассветом дед Фишка проводил Кинтельяна за поскотину и, повторив свои наказы о том, что необходимо захватить с собою в отряд, направился в Сергево.
3
Не доходя верст пяти до Сергева, дед Фишка нагнал двух старух из Петровки. Прикинувшись новоселом, недавно приехавшим в эти края, он стал расспрашивать их о житье-бытье.
Вдруг одна из старух, пристально поглядев на него, усмехнулась:
– А ведь я тебя признала, Данилыч!
Дед Фишка сконфузился, и у него мелькнула было мысль сказать старухе, что никакой он не Данилыч, а старая просто-напросто обозналась сослепу, но старуха опередила его:
– Обличьем ты, Данилыч, другой стал, в жисть бы не признала, а слышу – «нычит» говоришь, ну, думаю, он.
«Ах, язва старая, на чем поймала», – мысленно выругался дед Фишка и, стараясь выкрутиться из неловкого положения, спокойно сказал:
– Теперь как без опаски-то ходить? Вот и мудришь.
Старухи согласились с ним и без умолку стали рассказывать о наступивших тяжелых временах.
Не прошли они вместе и двух верст, а дед Фишка знал уже все петровские новости.
И тут картина была знакомая. Белые жгли, обирали, пороли. Мужики сопротивлялись, прятались по своим полям. Бабы, оставшиеся в деревне, ютились с ребятишками по баням, овинам, подпольям, лишь бы не попадаться на глаза карателям.
– А главного-то нашего, Митрия, что в совдепе сидел, – продолжала рассказывать словоохотливая старушка, – схватили недавно да над колодцем повесили. Страх-то какой!
– Да, а журавель-то все по ночам скрипел, – подхватила другая старушка, – жалобно так…
– Несдобровать им, аспидам-кровопийцам, ох, несдобровать! – заключила рассказчица. – Вот вспомяни мое слово, Данилыч, возьмутся мужики за топоры да за ружья. К тому дело идет…
Дед Фишка посоветовал старухам сразу же после возвращения из Сергева передать своим беглым мужикам, что волченорские и балагачевские партизаны ждут их. Пусть идут скорее. В Юксинской тайге собралась сила несметная! Верховодит этой силой Матвей Строгов, человек справедливый, знающий, еще при царе подымавший народ против утеснителей.
Старухи были поражены всем, что сказал дед Фишка, и, случись это где-нибудь дальше от Сергева, они не задумываясь повернули бы в Петровку, чтобы скорее донести до своих сельчан желанную весть.
Вскоре деда Фишку со старухами нагнал седой, мрачного вида мужик, ехавший в дрожках на высокой худой лошади. Дрожки были забрызганы грязью, а бока гнедой лошади взмокли от пота.
Дед Фишка сразу определил, что мужичок из дальних. «Вот бы еще к кому пристроиться», – подумал он и, когда лошадь приблизилась, приветливо крикнул:
– Здорово бывал! Издалека ли?
– Каюровский.
– Ого! А куда скачешь?
– В Волчьи Норы, по казенным делам.
Деда Фишку это так заинтересовало, что, не спрашивая позволения у мужика, он, подпрыгнув, сел к нему на дрожки. Седой мужик недружелюбно покосился на него. Лошадь и без того плелась еле-еле. Желая поскорее чем-нибудь снискать к себе расположение мужика и кое-что разузнать у него, дед Фишка проворно вытащил кисет из кармана и предложил:
