Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Вздох облегчения прокатился по нестройному ряду крестьян. Осмысл Дрон направил мир на истинный путь.
– Не будет нам жизни без Москвы! Повязаны мы с ней одними путами! – сказал Волк.
– Да придут ли еще татары? – робко произнес Копыто.
– Татары придут и уйдут, а нам здесь жить! – глубокомысленно изрек поп. Крестьяне во всем были заодно со старостой. Даже Карп, полностью зависевший от воли Василька и не вылезавший в последнее время из его горницы, принялся славить Дрона.
Как бы ни повторялись крестьяне, ни переходили на волновавшие их мелочные заботы, в главном же были едины: без Москвы не будет им жизни и потому надо садиться в осаду.
«Неужто совсем обезумели?» – изумлялся Василько, глядя на посветлевшие и повеселевшие лица крестьян. Он никак не мог понять, почему они думают не о том, как уберечься от татарина, а о том, как будут жить после татарщины?
– А ведомо ли вам, что Москва нарядила в Коломну пеший полк? Теперь полк побит, и в городе почти не осталось ратников! С кем Москву оборонять будете? Или сами думаете город держать?.. Нечто вам ведомо ратное ремесло? – попробовал Василько еще раз образумить крестьян.
– С нами сила крестная! Не допустит Господь погибели верных своих сынов, – уверенно возразил поп и добавил, что было бы пригоже сотворить крестный ход и учинить строгий пост.
– Так и нужно содеять. С Богом в сердце любого недруга одолеем! – дружно согласились крестьяне.
Василько затосковал. Им овладело тупое безразличие, хотелось в горницу, напиться меду и завалиться спать. «Да будет все так, как желают эти люди. Все одно, чем ближе конец моего живота, тем лучше. Устал я, покоя хочу!» – решил он и молвил:
– Как хотите… Садиться в осаду, так садиться. Мне все едино… Завтра и снимемся всем миром.
Он направился в хоромы. В дверях столкнулся с чернецом и Пургасом. На вопросительный взгляд чернеца в сердцах махнул рукой, а Пургасу наказал:
– Завтра в осаду садимся. Меня сегодня не тревожь, я почивать буду.
Глава 38
Мало радости принесла Васильку вотчина, а все же, покидая село, он невольно загрустил. Вспомнились и тепло горницы, и мать, которую видел в последний раз на сенях хором, и те счастливые мгновения, которые подарила ему Янка. Еще было жаль своих помыслов и мечтаний, ведь не черные были они, не желал он зла людям.
Но когда, уже съехав с горы, он бросил прощальный взгляд на хоромы, то подивился тому, как мрачно и одиноко нависали они над селом. Что-то отталкивающее и пугающее чудилось в их стылом молчании, представилась их внутренняя холодная пустота и то, как по-хозяйски медленно расхаживает по горнице кто-то неведомый и страшный.
Двор Василька находился в голове поезда. Впереди – Василько верхом на Буе, в бронях под кожухом и в шеломе. Он исплечился, надел кожух так, что в рукав его была продета только левая рука, правая была свободной. Позади Василька Павша вел запряженную в сани лошадь, подле которой шагал чернец. На тех санях покоилось все добро Василька: два ларя с портами, мехами, серебром и оружием. Вслед за Павшей шла Аглая, которая вела за узды конька, тащившего сани с именьицем дворни. Далее растянулись неровной серой лентой крестьянские обозы.
Впереди, за сто сажень, скакала сторожа: Пургас с двумя робятками, сыновьями Дрона и Волка. Пургасу велено все примечать и, если заметит татар, либо других ратных людей, либо полынью, либо засеку, немедля дать о том знать Васильку.
Люди ехали и шли молча. Даже животина, псы – и те притихли, словно им передались от людей боль расставания и страх перед грозным будущим. Только чернец никак не мог угомониться. Василько слышал его похрипывающий басок:
– Павша, как мыслишь: совладаем мы с татарами либо они нас одолеют?
– То мне неведомо, – нехотя ответил осунувшийся от пития и суеты последних дней Павша.
– А мне думается, что не возьмут татары Москву на щит. Не сядь мы в осаде, быть беде! А теперь – нет. Куда им, тщедушным, противу Василька! Да и я, грешный, тоже обиды не стерплю.
– Откуда только принесло этих татар? – отчаивался Павша.
– Ты понапрасну не печалься, а послушай меня. Вчера вечером, стемнело уже, вышел я на крыльцо и заметил на дальнем конце заднего двора некое сияние. Будто огни палят на снегу. Подивился я, хотел тебя позвать, да раздумал и пошел к тому месту. Боязно мне, а все же иду… Вижу, подле самого тына костер горит, а у костра два человека сидят.
«Что это он плетет? Какие еще два человека объявились на моем дворе?» – изумился Василько и прислушался.
– Молодцы ликом ясны, – увлеченно рек чернец, – меж собой схожи, а над их головами нимбы светится, и творят они беседы, не замечая меня. Говорят молодцы, что не допустят погибели Русской земли и христиан. «Хоть и грешат люди и христианскую веру держат некрепко, а все же единоплеменники нам», – сказывают они. Тут я не выдержал, кашлянул, чтобы приметили меня. Человеки оборотились в мою сторону, но удивления не выказали. Меня и осенило: да это же святые Борис и Глеб! Тут ноженьки мои подкосилися, рухнул я на колени… А Борис и Глеб сказывают мне любительно: «Встань, раб Божий Федор! Зри и слушай. Передай людям, чтобы крепкодушия не теряли, татарам не потакали, а стояли бы против них грозно и крепко. Мы же в обиду своих братьев не дадим. Коли станет вам притужно, погоним прочь злое племя!» Не успел я и рта раскрыть, как Борис и Глеб поисчезли Только осталась после них перстяная рукавица, а на снегу – ни головешки, ни пепла. Хочешь, рукавицу покажу?
Любопытства ради Василько обернулся и увидел в руках чернеца рукавицу из яркого фряжского сукна.
– Господи, надо же такому приключиться! – воскликнул Павша.
Он отошел от лошади и словно зачарованный смотрел на рукавицу. Рука его невольно потянулась к ней, но чернец не грубо, но твердо отстранил ее.
– Не замай! Не для твоих рук… Еще святых осердишь!
«Брешет чернец, – решил Василько, – ишь, видение ему было. У Савелия одно видение рассказывал, сейчас другое».
Его душой погоняла тоска; думалось, что он уподобляется скотине, которую ведут под нож. Скотина безропотно бежит за хозяином и все жует, жует свою жвачку; и он едет в Москву по воле крестьян, только вместо жвачки – мнимое послушание. Добро бы тешила надежда, что отсидишься, но с таким воинством только зайцев ловить. Приговорили выехать еще вчера, но едва-едва тронулись сегодня, в послеобеденную пору. Вечно крестьяне жаловались на худость, но возов набралось столько, что поезд растянулся почти на полверсты. Конца не видать. Теперь дай Бог доехать до Москвы засветло. Не по нраву Васильку предстоящее осадное сидение, чует он многие погибели. Хотя все одно: либо от татар погибнуть, или без них сгинуть от тоски.
Черные думы постепенно оставили Василька. Он ехал без помыслов, бесцельно созерцая дорогу. Внезапно почувствовал, что происходящее сейчас было уже им когда-то пережито. Был такой же зимний проторенный путь по засеченной в лед и прикрытой сугробами реке, был такой же безветренный и пасмурный день, были леса, то вплотную подступавшие к реке, то уходившие в глубь берега, оставляя после себя низмень или горбатившиеся холмы, были и душевная пустота, и обреченность, а за спиной лениво катился санный обоз. Василько усиленно стал вспоминать, когда же случалось такое с ним, но память не открывала ему сокровенных тайн.
– Господин! Господин! – услышал Василько зов Пургаса и поднял голову. Пургас спешился и, стоя посреди едва заметной санной колеи, показывал рукой в сторону поезда. Только сейчас Василько заметил, что поезд остановился и он уже отъехал от него.
Подле передних саней было многолюдно. Чернеца и Павшу обступили крестьяне. «Не выпускают ли черева из Федора?» – забеспокоился Василько, знавший, как не любят чернеца иные крестьяне, и поскакал к поезду.
Чернец о чем-то увлеченно рассказывал. С уст его не сходила смущенная улыбка. Василько понял, что Федор говорит о своем необычном видении. Крестьяне молча слушали. Только Карп, трогая чернеца за рукав, то и дело повторял:
– Не почудилось ли тебе? Может, это были не святые?
Дрон стоял в стороне от толпы и недоверчиво смотрел на чернеца. Дьячок, высокий и костистый, с плоскими плечами и узкой грудью, направлялся к передним саням, бережно неся в полусогнутых руках икону.
– Посторонись! Видишь, Богоматерь несу, заступницу нашу! – деловито говорил он. Вслед за ним спешил поп, поправляя на ходу рясу. Массивный крест на толстой медной цепи болтался на его животе, задевая острыми углами крестьян. Подойдя к толпе и узнав о причине остановки поезда, он стал растерянно озираться. Заметив, что Дрон, махнув решительно рукой, направился к своим саням, Варфоломей насупился, недобро взъярился на чернеца. Василько подумал, что поп примется обличать Федора во лжи. Но здесь легкая дрожь пробежала по лицу священника. Он поднял руку и торжественно произнес:
– То знамение доброе! Будет нам отныне спасение! – Затем изучающе и будто лукаво осмотрел на крестьян и с надрывом в голосе рек: – Помолимся же миром Господу да святым Борису и Глебу!
