Радий Фиш - Спящие пробудитесь
Ху Кемаль помрачнел. Знал он этих собак Борана Торлака. Стоило им учуять запах гашиша, как здоровенные пастушьи псы превращались в щенят: вывалив алые слюнявые языки, садились на хвост и махали лапами, покуда не бросят в их разверстые пасти кусочек дурмана. Тогда отходили прочь, валялись, повизгивая, на спине, довольные, засыпали.
Ху Кемаль кликнул служку, велел вызвать из стана Абдала Торлака. Немедля!
Конечно, торлаки изголодались без женщин, но где было найти таких, что согласились бы разделить бродячую жизнь? Сегодня здесь, а завтра — бог весть, зимой в городах, а летом — в горах. Женщине нужно гнездо, где она могла бы выпестовать своих птенцов. Правда, кое-кто из торлаков все же был женат, чаще всего на туркменках из кочевых, юрюцких племен, привычных к жизни в шатрах, уходу на летниках за скотом, езде верхами, умевших носить младенцев своих за спиною. Иногда заключали торлаки еще и браки на время — сийга, но они больше походили на куплю-продажу, чем на супружество. Вот и вышло, что до сей поры холостяковал и сам Ху Кемаль. Ему впервые подумалось, что новое устроенье земли может и тут все изменить.
Бесстыдная выходка разгульных торлаков грозила, однако, непоправимой бедой. Наверняка о ней был наслышан уже весь город. Ахи не прощают посягательств на честь своих женщин. Если немедля не поправить дела…
Шейх ахи будто продолжил его мысли:
— Позор нужно смыть позором, иначе между нами ляжет кровь. И еще: не считает ли высокочтимый друг, что настал удобный случай, воспользовавшись коим можно подкрепить отказ от прежних обыкновений решительным запретом на гашиш, на вино?
Шейх прав: наказать виновных следовало принародно и без пролития крови, но не попадет ли он впросак, последовав его совету запретить гашиш и вино, как попал сегодня утром с пленниками? Вокруг Манисы разбиты обширные виноградники, немало греков и иудеев живет от торговли вином. Да и на забубенные торлацкие головы не слишком ли-много запретов свалилось в последние дни? С гашишем, пожалуй, покончить надо, это он берет на себя: непотребство Ягмура и Борана дает ему возможность потолковать с торлаками на хорошо понятном им языке. Сами помогут и наказание подобрать. Но вот если бы поддержать запрет, перерезав пути, по коим доставляется гашиш.
Ху Кемаль просительно глянул на шейха. Подумав, тот обещал. У ахи всюду были свои люди. К тому же торговые связи с Карахисаром, откуда поступал опиум, и без того почти оборвались.
Что до запрета на вино, то Ху Кемаль не брался ничего предпринимать, не переговорив с вожаками иудейской и греческой общин. Может быть, продать, как делали и раньше, запасы вина куда-нибудь в чужедальние земли? Только позволят ли теперь торговцам бейских земель вести дела с Манисой?
Шейх не без резона возразил, что продать, возможно, и удастся, но сделки с купцами земель, где пока крепко держатся бейские порядки, могут быть приняты за признание законности этих порядков и поставят под сомненье справедливость самого запрета, ибо не должно быть дозволено нигде то, что запретно на праведных землях. А посему он, шейх ахи, предпочел бы уничтожить не только запасы зловредного зелья, но и сами языческие вертограды, но не настаивает на сем, понимая, что обращение множества людей столь разных обыкновений не вдруг чинится.
«Сколь хитры пути к Истине, — подумалось тут Ху Кемалю. — Кажется, и шейху ахи был знак, побудивший его отступить от обычной своей непреклонности». Мысль эта как-то разом приблизила старца к сердцу торлака.
Днем, досматривая амбары, караван-сараи и харчевни, Ху Кемаль самовидно убедился, что трапезных на весь город не хватает, хотя под них отдали и обители дервишей и конаки знати, среди них и заново отстраивавшийся дворец Караосман-беев. По этой причине ведавшие амбарами старейшины распорядились выдавать зерно на руки, и не только горожанам, но и деревенским, потерпевшим от бейского неистовства.
Мухтар-деде с помощниками посчитали: если так пойдет дальше, то запасов зерна хватит на две недели. «А то и меньше, — заметил рисоторговец, всегда готовившийся к худшему. — Риса и вовсе взять будет неоткуда: сами знаете, у нас его не растят». Мухтар-деде сообщил, что до сей поры на склады не доставлено из деревень ни одного батмана зерна, хотя минуло больше недели, как во все концы саруханской земли отправлены вестники.
Ху Кемаль обернулся к старосте деревни Бейова:
— И от твоих тоже? Они же мне обещали?
Все глаза обратились на старосту, словно он отвечал за крестьян Сарухана. Бедняга, прижав к бокам локти, развел ладони:
— И мне они обещали. Только наши — народ неспешный, беда!
— Чего еще они ждут?
— Видать, того, что могут получить взамен.
Ху Кемаль распорядился снизить выдачу до половины окка: ничего не поделать, придется потуже затянуть пояса, покуда не наладится новое устройство. И ускакал в оружейный ряд.
Старшина огненных дел мастеров, немолодой, в черном шерстяном плаще, с кривой, верно, подпаленной на огне бородою, был немногословен. Его люди стоят у наковален денно и нощно, готовят бердыши, секиры. Но металл подходит к концу. Того и гляди придется загасить горны. К его удивленью, предводитель торлаков приказал из остатков металла ковать не оружие, а косы. И пояснил, глядя в округлившиеся глаза мастера: «Деревням нечем оборонить себя и будущий урожай от бейской злобы. А косы и в страде и в сече годны».
Из оружейного ряда Ху Кемаль отправился в квартал ткачей. Разбитной старшина ткацких дел мастеров встретил его, как обычно, прибаутками.
— С утра еще не емши, едва штаны надемши, стучат мастера челноками, ткут людям почтенным кафтаны… Известное дело, сапожник без сапог, портняжки без порток…
В привычном балагурстве старейшины слышалась горечь. Но вовсе не из-за скудного харча, а из-за нехватки пряжи. Не приведи Аллах, остановятся прялки, умолкнут ткацкие станы.
Ху Кемаль понимающе кивал головой. Спросил: нельзя ли поскорей отослать Мухтару-деде натканной плащевой шерсти. Холодают дети да жены из спаленных государевыми ратниками деревень.
На Кемаля Торлака всюду глядели с надеждой, ждали его решенья, уповали на помощь. А что он мог? Понимающе кивать головой? Нужды, нехватки, заботы накатывались лавиной, того и гляди захлестнет.
И припомнился ему давным-давно забытый сон. Будто идет он по весне горной тропою. Прямо меж камней алеют бутоны тюльпанов. Пахнущий талым снегом ветер доносит свиристенье куропатки — кеклика. Обернулся на птичий голос и видит: под кручей, придавленная камнем, лежит его ковровая сума — хурджин. Подбежал, обрадованный, выдернул хурджин из-под камня. И тут весь откос, снизу доверху, заколебался, пополз. Запрыгали валуны, загрохотали, вот-вот зашибут, завалят.
Вещий был сон, а ему и невдомек. Выдернули братья камень краеугольный из многовековой стены, посыпалась кладка, зашаталась крепость бейского устройства, того и гляди завалит. Но ведь сами того хотели, годы готовились?
Выходит, сколько на бережку ни примеряйся, плавать не научишься.
«Сильно рванули, от души! — подумалось Ху Кемалю. — Крепость рушится! А чтоб нас самих не завалило, надобно подставить и подпорки-времянки».
Бёрклюдже Мустафа с братьями много оружия взял в двух победных сечах. Хоть самим надо, а поделятся. В карабурунских горах они сами металл льют. Отпишем просьбу. А вот риса да хлопка нигде, кроме как в землях египетских да иранских, не взять.
Он глянул шейху в лицо:
— Забрав в бою оружие у османов, не осквернились мы признанием законности их дома? Не правда ли, досточтимый ахи-баба?
— Не осквернились, Ху Кемаль.
— Раз так, то, употребив другое бейское оружие — деньги против них самих, не погрешим признанием их устройства, купим хлопка и риса для наших братьев. Сделку-то совершим не с беями, а с купцами. Что скажешь, ахи-баба?
— Не забудь, Ху Кемаль: при каждой сделке бей возьмет себе с купца, если таковой найдется, торговый сбор — бадж.
— Пусть подавятся баджем, ахи-баба. Не голодать же нашим детям и женам? Недолго беям тешиться! Скоро и в чужедальних землях повалится их устройство. А насчет купцов бьем тебе челом, ахи-баба. Поговори с торговыми старшинами, поспрошай братьев ахи в Каире, в Дамаске, в Тебризе, в Мешхеде… Извиняй, ахи-баба! Не мне давать тебе советы. Прости за самонадеянность!
— Тебя я давно простил, да не во мне дело, а в тебе, Ху Кемаль. Время нужно, чтоб кровь в молоко обратилась. А ты с маху берешь, разом. Вот и с деньгами поторопился. Хотел я тогда же тебе сказать. Да не всякий, имеющий уши, слышит. Не готов ты был к моим словам. Теперь время приспело.
— Правда твоя, ахи-баба. Покуда стоят еще бейские земли, деньги пригодятся. Но я по-прежнему верю: на землях Истины им места нету!
— И я верую, Ху Кемаль Торлак. Но кроме условия времени хочу напомнить еще два других — место и люди. С торговыми людьми иным языком следовало бы говорить.
