Бернгард Келлерман - Гауляйтер и еврейка
— К черту! К черту! — зарычал один из них и с трудом поднялся. — К черту, говорю я. — И он снова, смеясь, повалился на землю.
Гарри? Быть может, в эту минуту и он бродит по кучам щебня, такой же несчастный, жалкий калека. Обливаясь потом, Фабиан как завороженный стоял среди обледенелых развалин.
После бесконечного шатания по городу, смертельно усталый, он наконец добрался до дому. В комнате было холодно. В пальто с высоко поднятым воротником он присел на маленький диванчик, стоявший в конторе. По лицу его все еще струился пот, казалось, заиндевевший на лбу. Взглянув мимоходом в зеркало, Фабиан провел рукой по лицу. Оно было бледное, ему самому неприятное.
Он так и остался сидеть в пальто, закурил окурок сигары, который нашел в пепельнице, и уставился в одну точку бессмысленными глазами, глазами призрака. Печаль, мука, позор, стыд, отвращение — вот все, что осталось в его душе. Его поезд давно ушел и мчится на восток. Все дальше, дальше на восток.
Ну, а он не поехал. Теперь это уже бессмысленно. К чему? К чему?
Какое счастье, что Вольфганг произнес это решающее слово — «романтический жест»! Вероятно, он не придал ему большого значения. Не скажи он этого слова — Фабиан хорошо знал себя, — он снова поддался бы лжи. Кто знает?
«Неужели ты веришь, что таким романтическим жестом можно искупить все зло, которое вы принесли в мир?»
Разве он не сказал этого?
«Твои слова выжжены в моей груди, Вольфганг, любимый брат. Ты заглянул в мое сердце. Давай же поговорим откровенно. Погрязнуть во лжи ужасно, я больше не в состоянии это выносить, я не хочу больше обманывать себя!
Ты знаешь мое сердце, Вольфганг. Да, я люблю щеголять в мундире капитана, с орденами на груди. Да, ты прав. Я люблю командовать батареей и выкрикивать приказы. Люблю страх и трепет, который охватывает людей, когда смерть, тысяча смертей носится в воздухе. Люблю, как ни безумно это звучит. Можешь ли ты это понять? Разве не прекрасно, когда командир перед полковым строем прикрепляет к твоей груди орден? Я любил это. Суди меня, но мне была дорога мысль о великой Германии, я любил этот мираж, не сердись.
Ты называешь его „романтическим жестом“. Да, ты прав, как всегда. Теперь, когда я потерял все, чем обладал в этой жизни, когда судьба вконец растоптала меня, теперь я тебя понимаю.
Я не уехал, видишь, я еще здесь. И я не уеду! Нет, ехать незачем. И знаешь почему? Я не хочу больше лжи. Ни лжи, ни крови!
Ты говорил также об искуплении, Вольфганг? Об искуплении? Да, Вольфганг, давай поговорим об искуплении».
В восемь утра, когда женщина, приготовлявшая ему завтрак, вошла в дом, она, к своему ужасу, услыхала, как из конторы раздался глухой звук выстрела.
Фабиан сидел в углу дивана, в расстегнутом пальто, с запрокинутой головой. Казалось, он внезапно уснул от глубокой усталости. Револьвер, выпавший из его восковой руки, лежал рядом с ним на диване.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Много лет я занимался историей гитлеровской Германии.
Роман Бернгарда Келлерманна «Гауляйтер и еврейка», под таким названием я впервые увидел его в книжном магазине в ФРГ (в СССР он выходил под названием «Пляска смерти»), правдиво отражает быт и нравы национал-социалистического государства. К сожалению, можно сказать, что призрак национал-социализма бродит по Европе в наши дни. Молодое поколение слабо представляет себе, что такое национал-социализм, какую опасность он несет всем народам.
В свое время я написал роман-дилогию «Такая долгая жизнь». Вместо послесловия я хотел бы предложить отрывок из романа, написанный на строго документальном материале, который дает, на мой взгляд, представление о том, что было бы с нашим народом, со всеми народами Европы, если бы победила гитлеровская Германия.
Редактор-составитель, писатель И. М. Бондаренко* * *
Профессор Иоахим Хавель, получив срочный приказ 24 декабря вылететь в Бертесгаден, поначалу немало перетрусил. До сих пор ему приходилось встречаться с фюрером только в официальной обстановке — на совещаниях и на приемах, которые время от времени устраивал Гитлер.
Теперь же ему предстояло встретиться с фюрером наедине, в Бергхофе. Что означал для него этот вызов? Неделю назад на имя фюрера он подал обширную докладную записку, которая имела длинное, на довольно определенное название: «Антропологические исследования признаков нордической расы среди западных и восточных славян, а также народов Прибалтики». Он делал эту работу по указанию самого фюрера. Работа была компилятивной. Он использовал в основном уже существующие труды профессоров Фишера и Хосбаха. Нельзя было в столь короткий срок, который был ему отпущен (три месяца), провести подробные самостоятельные изыскания. К счастью, он располагал и некоторыми своими данными. Еще работая ассистентом у профессора Фишера, он часть материалов, возвращаясь из командировок, не передавал шефу, а оставлял у себя.
Антропологией Хавель занимался сравнительно недавно, с 1939 года. Обратиться к этой науке его заставила памятная для него речь Гитлера, которую он произнес перед учеными и деятелями культуры сразу же после решения вопроса о судетских немцах. Гитлер тогда сказал:
«Несмотря на все попытки запретить войну, она продолжает оставаться законом природы. Так же как и в животном и растительном мире, борьба в человеческом обществе является основой для здорового существования.
Наше географическое положение — в центре Европы ставит нас в крайне невыгодное положение. Путь к колониям нам преграждает Англия. На западе с нами граничат государства густонаселенные. Часть этих народов близка нам по расовым признакам. Другое дело восток! Земли, которые простираются по восточную границу нашего государства, — беспредельны. Народы, населяющие эти земли, ни в какое сравнение не идут с немецким народом в расовом отношении. Возможно, какая-то часть этих народов может быть онемечена. Какая? Это должны определить антропологи. В связи с этим антропология в настоящий момент приобретает особое значение. Антропология является важным элементом политики. Мне не нужны ученые, которые занимаются чистой наукой. Мне не нужны деятели культуры, которые служат „чистому искусству“. Все виды человеческой деятельности должны быть подчинены одному — победе!»
После этой речи Хавель, тогда еще ассистент Фишера, оставил историю и стал заниматься антропологией. Через год его старания были вознаграждены: он сам стал профессором. Больше того, именно ему фюрер поручил эту почетную работу. Эти мысли несколько успокоили Хавеля. Вызов в столь неурочное время — в сочельник — не должен был означать что-то дурное. В народе было широко известно, что у Гитлера нет праздников. То, что фюрер пригласил его в сочельник, скорее всего добрый знак.
Готовясь к высокому визиту, Хавель старался исключить всякую мелочь, которая могла бы дурно повлиять на фюрера. Имел значение даже наряд, в котором следовало являться в Бергхоф. Штатское платье подходило для этого меньше всего. Год назад Хавелю было присвоено звание штандартенфюрера СА — штурмовых отрядов. Но после убийства вождя штурмовиков Рема сам Гитлер редко надевал коричневую форму. Штурмовые отряды ушли с главной арены, стали вспомогательными, уступив свое первенство СС и его вождю Генриху Гиммлеру. Совсем недавно Гиммлер пожаловал профессора Хавеля чином штурмбанфюрера. Это значительно ниже штандартенфюрера. Но штурмбанфюрер СС в настоящее время престижнее штандартенфюрера СА.
Черная униформа шла профессору. Хавель был белобрыс, высокого роста, одним словом, он как бы сам, своей персоной, олицетворял типичного представителя нордической расы.
И все же, когда распахнулась дубовая дверь и на пороге появился гауптштурмфюрер Линге и бесстрастным голосом произнес: «Господин профессор, фюрер ждет вас», внутренняя дрожь снова охватила Хавеля.
* * *Гитлер сидел в кресле, у камина, чуть наклонив голову. Казалось, он не слышал, как вошел Хавель. Профессор четко, по-военному щелкнул каблуками и отработанным жестом выбросил вверх руку. Гитлер продолжал завороженно смотреть на огонь. Короткий чуб свесился на его низкий лоб. Свет и тени колыхались на лице. Оно казалось грубо вырубленным, волевым. Но уже в следующее мгновение недозволенная, крамольная мысль мелькнула в голове Хавеля: «В его позе есть что-то мелодраматическое…» Тут же усилием воли Хавель оборвал эту непрошенно явившуюся мысль, погасил ее. Наконец фюрер вялым движением поднял руку в нацистском приветствии и, продолжая неотрывно смотреть на огонь, сказал тихо:
— Садитесь, Хавель.
Гитлер откинулся на спинку кресла. Воцарилась мучительная пауза, которую профессор не смел нарушить. Он вздохнул с облегчением, когда Гитлер медленно, как бы нехотя, заговорил:
