Зинаида Чиркова - Кабинет-министр Артемий Волынский
Почему дерзнул он беспокоить государыню в самое трудное военное время и зная тогдашние деликатные конъюнктуры?
Что можно ответить на такой вопрос?
Сначала Артемий Петрович не терял бодрости духа, думал отвечать на все вопросы последовательно и логично. Но уже на третий день, понимая, что все слова его излишни, ответствовал:
— Всё писал я от ревности своей, — имелась в виду ревность к службе и служению, — а ныне усмотрел в том своё враньё...
Потом он оправдывался недостатком памяти, становился на колени, низко кланялся и винился:
— Я писал то с горячести, злобы и высокоумия... Не думал я, что, подавая письмо её императорскому величеству, буду спрашиваем, но ещё надеялся, что милостиво будет принято...
«Прогневался на меня Бог, а дьявол затмил мне ум», — думал он.
Призвали его человека, Кубанца, и подлый раб не вспомнил, что спас ему жизнь Волынский, ходил за ним сам, чтобы выжил. Кубанец говорил не только то, что было, но и много того, чего не было. Назвал всех конфидентов, слушавших чтение Волынского, а особо прибавлял, что имел мечту Артемий Петрович сделаться государем, а для того держал на персидском ковре саблю с места Куликовской битвы, да нарисовал древо родословное.
Показания Кубанца решили дело. Теперь уже не стали спрашивать Волынского по пустячным делам, а повезли в застенок пытать и допрашивать с пристрастием, имел ли мысли самому сделаться государем, свергнуть императрицу Анну.
Безмерно удивился такому повороту Артемий Петрович, в недоумении удивлялся, откуда такие вопросы происходят. Подняли его на дыбу, да неловко — сломали правую руку. Но даже на дыбе и на других пыточных станках не признал Волынский, что имел такие мысли.
Показал Кубанец, что ходила к нему некая девица, близкая ко двору Анны Леопольдовны, Варвара Дмитриева, и расспрашивал её о дворе Волынский. Словом, всякое лыко в строку — предал своего господина Кубанец, наговорил столько, что на двадцать казней хватило бы...
Пошли от комиссии и круги по воде — велено было хватать всех, с кем только имел разговоры Артемий Петрович. Всех брали, сопоставляли каждое слово, подвергали пыткам и жестоким допросам.
Бирон мог быть доволен: соперник его был сломлен и физически, и нравственно...
Обвинили его не только во взятках, казнокрадстве, хоть и не было явных улик, а лишь со слов Кубанца, но также за то, что держал у себя книги Макиавелли и Юста Липсия и что давал переводить с них одному монаху.
Снова подняли на дыбу, дали восемь ударов, но Волынский так и не признался в том, что хотел сделаться государем.
Комиссия докладывала императрице каждый день, о чём она спрашивала и как отвечал Волынский. Анна, выслушав доклады, рассуждала:
— Волынский в злодейственных своих сочинениях, рассуждениях и злоумышленных делах явно виновен, и, сверх того, с явною злобой высочайшую величества особу и правительство злыми и вредительными своими словами дерзнул оскорблять, и многим о том злодейски разглашал, и хотя в прочих дальних своих злодейских замыслах к народному возмущению и государственному повреждению закрывает себя, но по самым его ответам и по обстоятельствам дела в том не только признался, но и конфиденты его о том показывают...
И снова один и тот же вопрос:
— Когда именно хотел ты привести в действие злодейский умысел сделаться государем? Какие способы хотел к тому употребить?
И снова дыба, битьё — тело стало отвратительно безвольным и больным, окровавленным и тяжёлым. Но ум ещё служил ему — он отвергал напрасный оговор, несмотря на дыбу, на ножные и ручные кандалы, на несносные боли во вспухшей спине. Он не хотел стать государем, не было у него таких мыслей, а саблю хранил, и рисунок древа родословного сделал из хвастовства, из желания быть достойным предков.
В экстракте[41] комиссии были перечислены все вины Волынского, хотя бы и недоказанные. Исчислено было всё, что только могло послужить к его обвинению. О намерении же присвоить верховную власть через возмущение народное сказано было, что Волынский остался при том, что такого злого умысла не имел.
Он уже давно был в крепости, камера его была обычная для всех арестантов, и долгими ночами думал он о своей бедной головушке, но больше всего беспокойства было у него о детях. Знал, что и их не оставят в покое, если уж больную в лихорадке Аннушку привезли на допрос и спрашивали, какие письма жёг Волынский. Она отговорилась полным незнанием, и её не пытали.
Суд был скорый и жестокий. Назначенная Анной следственная комиссия всё свела к тому, что «Волынский по самозванническому своему к высочайшей её императорского величества фамилии причитанию высочайшую власть взять на себя и чрез возмущение сделать себя государем хотел».
И хоть решительно после всех пыток заявлял Артемий Петрович, что «такого своего злого намерения и умысла никогда он не имел и не имеет, и никому о таком злом намерении никогда ни под каким видом не сказывал и не сообщал», признали его виновным. Приговор был жесток: вырезать Волынскому язык, отсечь правую руку и живым посадить на кол — принять смерть мучительную, долгую и грязную.
Анна приговор смягчила: вырезать язык, отсечь правую руку и отрубить голову...
27 июня 1740 года свершилась казнь. День этот был праздником — в девятом году Пётр I победил шведов в Полтавской битве. Анна стреляла в этот день зайцев.
В Петропавловской крепости всё пошло своим чередом: Волынскому вырезали язык утром, завязали лицо тряпкой, чтобы не кровавился рот, и повезли на Ситный рынок, на площадь, где уже собралась толпа, жадная до таких зрелищ.
Взвели на эшафот, прочитали в присутствии Ушакова и Неплюева приговор суда, а потом разложили тело на плахе, отсекли сперва правую руку, а вслед за тем скатилась и голова Волынского.
Через час после экзекуции мёртвое тело его отвезли на Выборгскую сторону, отпели и погребли при церкви преподобного Сампсона Странноприимца.
Перед казнью просил Волынский её величество не оставить без призора его несчастных детей. Но для Бирона эти трое были ещё большим пугалом, чем их отец, — могли по его примеру иметь суждение о себе как о преемниках престола.
И Бирон обошёлся с ними не менее жестоко, чем с самим Волынским: он настоял, чтобы Анна подписала указ о детях Волынского: «Детей Волынского сослать в Сибирь в дальние места. Дочерей в разные там приличные монастыри постричь, которых тех монастырей настоятельницам иметь под наикрепчайшим присмотром и никуда их из тех монастырей не выпускать, а сына в отдалённое же в Сибири место отдать под присмотр того места командиру, определя им пропитание по рассуждению генерального собрания, из которых сыну оного Волынского производить до 15 лет возраста его, а потом написать его в солдаты вечно и определить в Камчатку...»
Указ был исполнен в точности. Порознь, в особых колясках отправили детей кабинет-министра из Петербурга в Сибирь. Старшую, Аннушку, определили в Якутский Спасский монастырь и везли под караулом лейб-гвардии Преображенского полка Льва Чернышева. Но оказалось, что в Якутске девичьего монастыря нет, а монахинь там всего четыре, да и те в престарелых летах и живут в Спасском мужском монастыре за оградою. Тогда Аннушку отвезли в Иркутский монастырь и в тот же день постригли в монахини под именем Анисии.
Марию, вторую дочь, под караулом же переправили в Енисейский Рождественский монастырь и постригли под именем Мариам.
Им разрешили взять из Петербурга по одной крепостной бабе, вдове, для сохранения в пути. Но на месте крепостных отлучили от девочек и отпустили жить в Сибири, никуда больше не допуская.
Писать детям не разрешали, посторонних они никого не видели, за малейшую провинность их жестоко наказывали, а кормили и одевали так, как обычно питались и одевались простые монахини.
На их счастье, ровно через год окончилась их ссылка. Анна скоро умерла, а её преемница, низвергнувшая Бирона, приказала пересмотреть всё следственное дело Волынского. Она освободила несчастных детей, велела отпустить их в Москву, выдав им кормовые, проездные и подводы, и везде принимать с приветливостью.
Детей Волынского привезли в Москву, но поселиться им было негде: оба дома их отца были отданы в канцелярию конфискации для продажи. А когда они вернулись в Петербург, то увидели на престоле свою другую милостивицу — Елизавету Петровну.
Елизавета повелела: «Господа Сенат! Артемия Волынского все отписанные деревни и дворы, хотя б которые из них кому и розданы были, возвратя от них, отдать детям Волынского по-прежнему в вечное и потомственное владение».
Но Елизавета не ограничилась этим: она выдала Анну замуж за своего двоюродного брата, графа Андрея Симоновича Гендрикова, а Марию — за своего родственника, графа Ивана Илларионовича Воронцова. Девиц Волынских определила она в свои статс-дамы, а Петру Волынскому предложила государственную службу. Он отказался: слабое здоровье его было совсем подорвано Сибирью. Он умер через три года после смерти отца шестнадцатилетним юношей.
