Сюгоро Ямамото - Красная Борода
Однажды на нашу улицу прибыли важные дамы, осознавшие вдруг свое высокое призвание служить обществу. Они бесплатно раздавали старую одежду, сладости, порошковое молоко и кое-какие лекарства. Здешний люд несказанно обрадовался. На нежданное богатство накинулись, как голодные звери на добычу. Ошеломленные дамы не успели и рта раскрыть, как к ним подступила толпа с криками:
— И это все?! Чего ж так мало приволокли?! Натаскали всякого дерьма, да еще нос задирают, будто подвиг какой совершили! Катитесь отсюда, пока целы!
Подгоняемые градом камней, который обрушили на них ребятишки, дамы поспешили убраться восвояси.
И что удивительно, эти же самые люди питали к Канаэ, которая была воплощением спесивости и высокомерия, не вражду, не злобу, а уважение.
— Благотворительницам наподдали потому, что они унизили достоинство здешних людей, откровенно намекнув на их бедность, — пояснил принявший христианство Сайта. — Эти важные дамы решили потешить подачками свое тщеславие и искупить свои прегрешения. Бедняки очень чувствительны к этому. Вот они и разозлились. А ведь в Библии сказано: «У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая».
— Чего тут понимать? — вступил в разговор старый Тамба. — Нет у нас вражды к госпоже Канаэ, потому что чувствуем: она одного с нами племени.
— А над Кацуко здешний люд насмехается, прямо в глаза уродиной называют, — продолжал Тамба. — Оправдываются тем, что, мол, без злого умысла. Да ведь это как сказать. Ненавидят ее, потому и дразнят. А за что ненавидят? За то, что в этой Кацуко воплощена вся их горькая жизнь: работаешь-работаешь, а не воздается.
Зимой, когда Кацуко исполнилось пятнадцать лет, О-Танэ положили на три недели в больницу: нужна была срочная операция. Расходы взяла на себя Канаэ, но предупредила, что эта сумма будет вычтена из денег, которые она высылает на содержание дочери. Последнее особенно возмутило Кёту, поскольку ударило по его карману.
— Слышь, Кацуко, — говорил он, рыгая, отчего комната наполнялась запахом винного перегара. — Твоя тетка, которая заботится о тебе больше родной матери, больна. Не исключено, что смертельно больна. Понимаешь?
Кацуко продолжала молча работать.
— В доказательство того, что ты помнишь о ее заботах, ты должна работать вдвое больше. Ты ведь понимаешь, о ком сейчас больше всего беспокоится твоя тетка, о ком у нее болит сердце! — И Кёта внимательно глядел на Кацуко, пытаясь убедиться, что до нее дошел смысл сказанного.
Выражение лица Кацуко не изменилось, только руки стали работать еще быстрее.
— Эх, была бы ты лицом посмазливей да телом покрепче, можно было бы найти для тебя прибыльную работу. А так, кроме надомной работенки, ничего не сыщешь. Ты уж работай как следует, чтобы свою и теткину долю выполнить. Поняла?
Кацуко молча кивнула головой.
Три недели она работала так, словно хотела узнать пределы своих физических возможностей. Надомная работа не бывает постоянной. Случается, подваливает столько, что и рук не хватает, а потом дней десять, а то и больше — никаких заказов. Этого Кацуко боялась больше всего. Она твердо усвоила, что работу надо выполнять быстрее и лучше других, чтобы все говорили: «На эту девочку можно положиться». Мысль о заказах не давала ей покоя ни днем, ни ночью.
Кёта, не в пример другим пьяницам, регулярно ел три раза в день. Даже если он пил где-то, то обязательно шел обедать домой и всякий раз требовал, чтобы ему подавали рыбу, мясо и непременно мисосиру.
— Что это за скумбрия? Погляди на шкурку, — ворчал Кёта, брезгливо тыча палочками для еды в рыбу. — У свежей рыбы шкурка плотно прилегает, а у этой клочьями висит! А мясо! Сколько раз тебе говорил: не покупай мелко нарезанное. От него такой запах, будто оно у лоточника куплено. Это вопрос не столько кулинарии, сколько диететики.
Кацуко молчала и делала все возможное, на что была способна в свои пятнадцать лет. Но у нее не хватало ни денег, ни житейской мудрости, чтобы покупать свежую рыбу и ненарезанное мясо. Да и не было времени угождать привередливому Кёте. Кацуко работала до полного изнеможения, спать ей приходилось не больше трех часов в сутки.
Как-то Кёта проснулся далеко за полночь. Вышел по нужде, а когда возвращался в спальню, невольно обратил внимание на мерно посапывавшую Кацуко.
Кацуко лежала на спине, широко раскинув ноги. Поза была необычной. Она всегда спала, свернувшись калачиком, не меняя позы до самого утра. Кёта наклонился над девочкой, чтобы поправить сползшее одеяло. Слабо развитое тело Кацуко не таило в себе девичьей прелести. Но в тот момент — может, в этом был повинен лунный свет, проникавший сквозь щель в двери, — обнаженное бедро Кацуко показалось Кёте округлым и чертовски привлекательным.
Кацуко открыла глаза и недвижными зрачками уставилась на Кёту, будто и не спала вовсе.
— Закрой глаза, — хриплым голосом произнес Кёта. — Закрой глаза и лежи тихо. Ничего плохого я тебе не сделаю.
Но Кацуко продолжала молча глядеть на него. Тогда Кёта сам закрыл глаза, но и сквозь веки он продолжал видеть ее расширившиеся зрачки.
— Закрой глазищи! — визгливо закричал он.
На лице Кацуко появилось подобие улыбки. А может быть, она насмехалась над ним? Кёта затрясся, словно в ознобе, и поспешно зажмурился...
На следующий день, потягивая сакэ в соседней харчевне, он говорил хозяину:
— Знаешь, старина! Все бабы одинаковые — что в пятнадцать лет, что в тридцать. А некоторые в тридцать, а то и в тридцать пять наивнее, чем пятнадцатилетние. Бывает, девочка еще, а глядит на мужчину такими глазищами — как взрослая. Прямо сатана, да и только! Баба, скажу я тебе, старина, — это предмет не антропологического ряда, а, скорее, объект естествознания, а то и монстрологии — наука такая о чудовищах.
Когда О-Танэ вернулась из больницы, хлопот у Кацуко прибавилось. Девочке приходилось теперь еще и ухаживать за больной, отдельно готовить для нее, ходить за лекарствами и выполнять массу других мелких дел.
— Мне так повезло, так повезло, — словно опьяненная своим везением, повторяла О-Танэ, лениво потягиваясь на постели. — Когда меня положили на операционный стол, я подумала: суждено умереть — умру, зато не надо будет больше работать из последних сил. Но все прошло удачно, а теперь вот бездельничаю. Скажу тебе откровенно: с тех пор как я себя помню, впервые мне такое счастье привалило.
О-Танэ не пришло в голову поблагодарить Кацуко за труд и заботу, но девочка и не ждала от тетки слов благодарности. Измученная, она засыпала порой прямо за работой, и О-Танэ всякий раз безжалостно будила ее. Кацуко ни разу не пожаловалась на усталость, ни словом не выразила свое недовольство. Только соседи заметили, что девочка очень похудела и осунулась.
Время шло, и О-Танэ окончательно выздоровела. Как-то раз, получив за работу деньги и решив как следует помыться, она отправилась вместе с Кацуко в бани Кусацу. Когда она увидела племянницу раздетой, она буквально оторопела. На исхудавшем теле девочки резко выделялись набухшие груди с почерневшими сосками и выпуклый живот.
О-Танэ стала более пристально наблюдать за Кацуко и заметила, что по утрам ее нередко тошнит, что иногда она полдня в рот ничего не берет, а то съедает по две порции кряду.
И, ничего не говоря Кацуко, О-Танэ отправилась с ней в больницу Ниёси. Больница помещалась в стареньком здании, да и врачи были неопытные, но среди местных жителей она пользовалась популярностью, поскольку плата за осмотр и лечение была невелика.
Врач быстро осмотрел Кацуко и, выпроводив ее в коридор, четко сформулировал диагноз: беременность на исходе второго месяца, опасных отклонений не наблюдается.
О-Танэ намекнула насчет аборта. Врач спокойно ответил, что не исключает такую возможность, поскольку девушка еще не достигла совершеннолетия, но на это нужно согласие родителей и... определенная сумма денег. О-Танэ скромно поинтересовалась суммой, и врач скромно назвал цифру.
Выйдя от врача, О-Танэ резко рванула Кацуко за руку.
— Кто он? Скажи, кто тебе заделал ребенка? Дело это твое, но все же скажи правду, кто он?
Поняв наконец, что она беременна, Кацуко сжалась в комок, рот ее приоткрылся, дыхание перехватило.
— Послушай, Кацуко, какой тебе смысл скрывать его имя? — настаивала О-Танэ.
Кацуко молчала. Может быть, она даже не слышала того, что говорила О-Танэ. Она машинально следовала за теткой, бессмысленно уставившись в одну точку.
О-Танэ подозревала, кто был виновником случившегося. По срокам выходило, что все произошло как раз во время ее пребывания в больнице и, конечно, дома — ведь Кацуко работала, не зная отдыха, и никуда не отлучалась. О-Танэ смущало только, что Кёта вот уже более пяти лет не касался ее, да и вообще всячески избегал женщин. По-видимому, это было следствием слишком бурно прожитой жизни. «Пьянице женщина ни к чему», — чванливо заявлял он и не нарушал своего правила. Неужто Кёта мог польститься на Кацуко, которую даже родная мать называет уродиной? Впрочем, О-Танэ не придавала случившемуся большого значения, не испытывала ни досады, ни ревности. Но надо было решать: дать возможность появиться ребенку на свет или уничтожить его. Деньги, конечно, придется просить у Канаэ — другого выхода нет. И О-Танэ решила прежде всего поговорить с мужем.
