Юрий Давыдов - Бестселлер
Прибавьте к продтоварам дрова и керосин, опять же от щедрот Комиссии по улучшенью быта. Тепло и свет, бесспорно, убыстряют и углубляют мыслительный процесс. Тому разительный пример – вторая часть письма Льва Александровича.
Он пишет Бурцеву: известный исстари как возбудитель антисемитизма жид-процентщик, швидкий шинкарь, картузник, арендатор, винокур и проч. – все это пена экономических приливов. Глобальное – в глубинах духа. И племя иудейское, и добрый русский наш народ имеют статус избранных. Но двум Мессиям не ужиться. В том ось и корень, кряж и главный винт. Все прочее второстепенно, плоско, ординарно.
Однако капитальное и новое в другом. Последующее, говорю, требует курсива. Не типографского, а исторического. Последующее крупно и рельефно. Запомните-ка: не укра’ди. Не поступайте на манер позднего славянофила иль нынешнего математика. Первый, достославный Данилевский, не ссылался на немца Рюккерта и поразил образованщину своею самобытностью. Второй, расчислив конструкцию малого народца, не указал на инородца, французского историка Кашена, да и опять мы ахнули. А ежели кто-либо посмеет не сослаться на письмо из Сергиева Посада, тот обречен: тотчас и загорится шапка.
Теперь – как в рупор. А вы вникайте. Из письма, полученного Бурцевым, новация вот так и брызнула, вот так и пролилась, ну, словно бы металлом раскаленным. Вникайте! То было размышление об Интернационале. Не том, который основал Карл Маркс. А том, который основал Владимир Ленин. Ну, значит, Третий. Уж был объявлен Манифест. Уж состоялись два Конгресса. И мир оповестился: пролетариат не вложит в ножны меч, пока не будет всемирной федерации Советов. Слышите: все-мир-ной. Разноплеменный гул в Кремле: русские сделали возможной мировую революцию. Огромленный овацией, все повторял и повторял австрийский делегат: в Москву, в Москву, ничто нас удержать-то не смогло. Француз его сменил и извинился, что он по-русски еще не говорит, но завтра будет говорить, как все, кто понял мощь Интернационала. И под конец, под занавес: благодарность и восхищенье русскому пролетариату… О-о, признательность японца, теперь уж он не желтая угроза, не косоглазый, его уж шапками не закидаешь, он горд, японец: деятельность русских товарищей оказала громадное влияние на психику народа Страны восходящего солнца…
И все это – где? Начинается земля, как известно, от Кремля… Вы скажете: история компартии, конгресс коммунистического Интернационала… Но в Сергиевом Посаде, где игрушки-то делали, где Сергиева лавра свет свой несказанный изливала, там, на Московской улице, на московском, стало быть, направлении, там именно и было осмыслено мыслителем, давно переставшим быть революционером, глубинное предназначенье Третьего Интернационала. А именно: Третий Рим осенялся крестным знамением, а теперь – красным знаменем. И старую погудку слышишь: пусть с приездом нашего фельдъегеря исполняют одни и те же приказы и в Вильне, и в Париже, и в Стамбуле – и дальше, дальше, дальше. И еще погудку слышишь – от Василия Васильевича Розанова, философа, соседа по житью в лавре, в Посаде. А именно: солдат наш есть победитель мира; это так и написано на его роковом челе; он и папу арестует, и американца сметет… Вот она, всемирная федерация. Говорится: «Третий Интернационал» – читай: «Россия»… А теперь я доложу тебе, читатель-друг, и вам, читатель-недруг. Недавно, в семидесятых, на Вологодчине гуляла номенклатура районного калибра. Тост был такой: «Дорогие товарищи! К двухтысячному году коммунизм победит во всем мире. Надо нам быть готовыми занять руководящие посты в Европе, Азии, Африке и Америке». Ах, братья, сестры, верить надо, как верил Тютчев. А брюзжать, как Гоголь, не надо: есть, мол, такое село, называется Вшивая Спесь. И вообще – подчеркиваю с удовольствием – вологодская номенклатура потому похвалы достойна, что мессианство русское имела, а не еврейское. Говорила: «Третий Интернационал» – подразумевала: «Третий Рим»…
Бурцева, однако, даже и не озадачили сергиево-посадские построения. Не обладал Бурцев ни геополитической складкой ума, ни государственной шишкой; последнюю, кстати сказать, обнаруживали в организме Тихомирова Льва Александровича не кто-нибудь, а Маркс-Энгельс. Не-ет, Бурцев ждал не рассуждений, на мой взгляд, чрезвычайно глубоких, Бурцеву нужен был луч света в темном царстве, указующий на происхождение «Протоколов». Опять же не конгрессов Интернационала, а сионских мудрецов. Ничего такого в письме Тихомирова не было; оттого, полагаю, оно и запропастилось.
Ни звука на сей счет не проронил и парижский «источник». Затею левых евреев, а равно и участие в ней Бурцева, резидент ГПУ (псевдоним – Аллигатор) относил к числу эмигрантской мышьей беготни, не заслуживающей внимания. Посему ничего не вижу странного в том, что Аллигатор не углядел ни Головинского, ни этого субъекта с аптекарской фамилией и кличкою Дантес, подсказанною вовсе не Дюма-отцом. И, наконец, Лопухина.
* * *Вообще-то, надо вам сказать, парижский резидент ОГПУ Лопухиных в глаза не видел. Зато ваш автор с одним из них, Владимиром, свел знакомство.
Он дворянин-то столбовой, но столбенеть пред ним нет нужды. Прост в обращении, надменности ни гранулы. От славы предков ренты не имеет, коль скоро ясно сознает необходимость собственного капитала.
Положим, Лопухина Авдотья была царицей, женой царя Петра. Положим, Алексей, орловской ветви рода, Лопухин возглавил при последнем государе имперский сыск, а также зарубежный. Номенклатура наиважная. Что первая, царицына, что и вторая, директор Департамента полиции. Но и Владимир Лопухин бывал министром в правительстве Гайдара.
Положим, царица Евдокея скончала свои дни в монастыре. Положим, Лопухин, мной выше упомянутый, отведал и тюрьму Кресты, и ссылку, век свековал в Париже клерком. Но Лопухин Владимир, тот, слава Богу, не в затхлой келье и не какой-то клерк. Экономист! Конечно, он не Маркс, тот доктор, а этот кандидат наук. Зато ему, как слышно, светит президентство в какой-то мощной государственной компании, о чем и не мечтали ни Маркс, ни Энгельс, фабрикант. Короче, исполать Владимиру Лопухину. Бьюсь об заклад, он не утратит душевную наклонность к либеральным ценностям, которые не знают биржевой игры; с игрой ума они давно знакомы. Отсюда рассужденья на тему и без темы. А мы обходимся сухим, поскольку в Подмосковье сушь. Окрест огнища производства шашлыков, малина полновесно зреет. Нас обступают клены, елки, сосны. Мы за деревьями не видим леса, а видим пашню и шоссе. В тяжелом черном лимузине мчит Патриарх всея Руси. За ним – младые рынды, так звали в старину омоновцев. А позади везут обслугу: они бледны; ужель никто их не жалеет? И если так, то очень, очень жаль. Проехали, сокрылись. Мы с отвращеньем пьем «Алиготе».
Истому лета утомляет разговор о либеральных ценностях. Да и вообще они у нас ни при какой погоде. Тому примером родственник Владимира Лопухина. Представил я ему фотопортреты различных личностей начала века. Он без промашки указал: вот Лопухин, орловской ветви рода.
Конечно, ветвь важна, однако корень в направленьи духа. В карьерном взлете орловский Лопухин достиг важнейшего поста – директор Департамента полиции. Надумал там он обручить Законность с Произволом. Увы, Законность-то у нас застенчива, как Золушка. А Произвол, имея лисий хвост, имеет волчью пасть. Не преуспел директор Лопухин – либерализм и тайный сыск совместны ль? Уволили Лопухина по «пункту пятому». Вы не пугайтесь, не пугайтесь – русский он, ей-богу, русский. А пунктик этот означал тогда – уволен, мол, без объяснения причин.
И вот уже вчерашний шеф госбезопасности изображен на фотографии. Он безмундирный, он обыкновенный. Он в кресле, напряженья нет, но и свободы тоже. Глаза угрюмы, в глазах вопрос: а вам-то, собственно, какое дело до меня? Все фотки на столе. «Алиготе» забыто.
Алексей Александрович Лопухин, уволенный вчистую, без права вступления на государственную службу, подвизался юрисконсультом солидных фирм, получал хорошие гонорары, жил на Таврической в такой большой квартире, что ее обыскивали часов десять кряду. Обыскивали? А он, видите ли, отвергая провокацию как метод и средство, признал Азефа обер-провокатором. Судил Лопухина сенатский суд. Потом везли, везли, везли, и он исчез из стопки фотографий на столе. Но мне досталась архивная записка. Из тех, что для историков не стоят и гроша: «Давно, Владимир Львович, мы не видались. Зайдите вечерком. Предварительно позвоните, пожалуйста, ко мне в банк. Искренне уважающий вас А. Лопухин».
* * *У нас, за кольцевой, плыла жара. А в городе, где ул. Любек, день выдался тяжелый, с моросью. На шее, на ладонях ощущалась влажная липучесть океана. Конечно, Атлантического. Он к Парижу ближе, чем к Подмосковью, пусть и ближнему.
Но вот уж где-то там усталый океан, впадая в бормотуху, откатывался дальше, дальше. И распогодилось так быстро, что у бистро какой-то юный фраер весело присвистнул. Он здесь по вечерам распродавал «Пари суар». Лопухину газетчик был почему-то симпатичен. Солидный служащий, он улыбался юноше, случалось, и подмигивал. Бывает, даже прокуроров посещают чувства добрые. И шефов политического сыска тоже. Однако это непременно после отставки, тюрьмы и ссылки.
