Гиви Карбелашвили - Пламенем испепеленные сердца
— Дядюшка Леван и дядюшка Александр — понятно, они пали вдали от родины, и никого, кроме бабушки, не было рядом с ними, а отец мой погиб ведь на родной земле, в битве.
— И с отцом твоим не было меня рядом, и он, лишенный моего присмотра, покинул этот бренный мир.
Не говоря больше друг другу ни слова, дед с внуком неторопливо зашагали в сопровождении стрельцов по лабиринту едва освещенных галерей и переходов дворца.
Вернувшись в отведенные им покои, они узнали от Чолокашвили, что российский государь приглашает их на ужин.
За ужином Алексей Михайлович поведал царице Марии про охотничью сноровистость Теймураза, умолчав, однако, о неудачно выпущенной первой стреле. Fie думал, не гадал, мол, что таю ловко да изворотисто сможет бить зверя не приученный к волчьей охоте царь. Гости, а было их десятка два, затаив дыхание внимали государю. Воздав должное охотничьей страсти и сноровке Теймураза, царь Алексей доверительно обратился к Ираклию:
— Спроси-ка, царевич, что за причина была тому, что с волками расправлялся он нещадно, а трех волчат поначалу избавил от моей стрелы, потом уж и на руки поднял? Как умещает сей почтенный в своем малом сердце… — замолчав, государь задумался, видно, не понравились ему свои же последние слова, и он тут же поспешил поправиться: — В таком же малом сердце, какое ниспослано богом каждому из нас, ибо сердце не больше ведь кулаков наших… Так вот, как удается ему умещать в то малое сердце и широкую, очень уж широкую свою душу два таких огромных чувства, — великую жестокость и великое сострадание?
Ираклий перевел деду слова государя и с интересом стал ждать ответа, поскольку и сам думал о том же, наблюдая за дедом в лесу; он был поражен не только тем, что тот, обуянный страстью истребления, спас волчат, а и тем, что укорял его за помощь Ивану, а сам проявил к нему такое сочувствие.
Теймураз помедлил, привычно коснулся лба пальцами и начал свой ответ:
— Часто случалось мне быть на поле брани, лицом к лицу со сворой безбожников. Не магометан разумею под безбожниками, ибо ислам — вера как вера и верой пребудет, а тех, кто ее поганит, — шахиншахов, что человека в человеке не видят и в зверя обращают жестокостью своей и злобой. Щадить же тех озверевших существ ни сердце, ни душа и ни вера не велят. Не убей их, они убьют и тебя, и ближних твоих. В той волчьей стае узрел я вражью свору, потому и расправлялся, не ведая пощады, хотя разве можно уподобить голодного зверя пресыщенному злобой ворогу… А те три волчонка, говорил тебе уже, напомнили мне вдруг троих моих сыновей, в беде лишенных моего призора и подмоги, потому и преисполнилась душа моя жалостью.
Воистину душа стихотворца у дедушки твоего. Человечная его мудрость и меня многому научила ныне. Мудр тот именно, кому ниспослано сердце и для вражды, и для дружества, и для владычества, — проговорил российский государь тихо,· почти шепча, будто бы размышлял наедине сам с собой.
Завершив трапезу, царь Алексей, Теймураз и Ираклий уединились в государевых покоях. Одно время сидели молча, будто оберегая царственную тишину, каждому думалось о своем. Теймураз уловил чутьем волю государя — здесь, в уединении, сказать то последнее главенствующее слово, ради которого он явился ко двору российского владыки.
Царь Алексей слегка кашлянул и обратился к Ираклию:
— Сын мой Ираклий, прародитель твой и без меня смекает, что не для охоты пригласил я его сюда. В силу обстоятельств я по сей час не открывал ему своих дум ни там, в московском Кремле, ни здесь… Присутствие прочих мешало мне быть до конца откровенным. Это мое правило тебе известно. В Кремле и стены уши имеют, а государю не пристало посвящать всех и вся в свои думы.
Царь говорил медленно, не торопясь, чтобы Ираклий успевал переводить.
— Скажу тебе то главнейшее, что пуще всего томит и заботит твоего прародителя, пусть услышит он повесть о роде да царстве нашем. Вижу надобность и пользу в том.
И стал он сказывать о роде Романовых, который был едва ли не ровесником самому Теймуразу.
— В году тысяча пятьсот девяносто восьмом преставился последний в роду Рюриковичей царь Феодор Иоаннович. За год до того в Угличе умертвили малолетнего брата его Димитрия. Осиротел царский венец. Не преминул воспользоваться этим шурин усопшего царя боярин Борис Годунов, выходец из татар, и, считай, силой завладел короной. Был он мужем многомудрым и искушенным, а посему воцарился на Руси мир да покой. По прошествии, однако же, некоторых годов стали выказывать недовольство им. То в обычае родовитых да именитых, что и во сне с вожделением зрят на себе корону, а потому сеют в людских душах смуту противу царя. Так и случись тогда. А причин тому отыскалось множество. Перво-наперво, царедворцы не желали мириться с тем, что некий татарин правит страной, не считаясь с их волей и желаниями, потакать которым обещал поначалу. Прокатилось недовольство и среди землепашцев. Мало того, что он обложил их новыми податями, которые во все времена гневили и чернь, и знать, да к тому ж в угоду — боярам и помещикам еще больше закрепостил поддавшихся смуте.
— Всадник на двух конях далеко не ускачет, — вставил Теймураз, на что царь Алексей ничего не ответил и продолжил:
— В довершение тому случись в тысяча шестьсот втором да четвертом недород, а где недород, там и голод.
— То, должно быть, самый тяжкий час на государевом пути, — предположил Теймураз.
— «Должно быть»? Неужто голод не ведом вам?
— Земля наша так тучна и злачна, а народ числом так мал да тесно дружен, что и на лесном пропитании продержится и не даст сморить себя голоду, — вспомнил вдруг Теймураз слова Гио-бичи.
— У нас же народу велико множество, а природа очень уж суровая. Половину времени в году и не помышляй добыть в наших степях да дебрях пропитание, разве что дров добудешь. В те два года в Москве перемерло душ, считай, тысяч двести… Смутной той порой бояре не без помощи польских панов, у которых были свои причины ослабить Московский двор, ибо никогда не устраивало их усиление Руси, пустили слух, будто малолетнего брата усопшего царя никто и не умерщвлял, будто жив он и именно ему надлежит сидеть на престоле российского царя, а в Угличе, мол, убит был иной отрок. Вскоре и вправду во главе взбунтовавшегося люда объявился Лжедимитрий. Годунов пал, и государем стал новоявленный Димитрий, который тоже не оправдал надежды бояр, ибо вдруг занял сторону черни, издав указы в ее пользу. Новый заговор бояр в году тысяча шестьсот шестом стоил жизни Лжедимитрию, а венец достался князю Василию Шуйскому, порешившему верой и правдой служить возведшим его на трон боярам, но оказалось то выше ниспосланных ему богом сил.
— Промеж двух огней угодил…
— Именно. Упомянутые тобой те два огня немеркнуще пылают на земле не токмо российского, а и прочего другого царства, и цели достигнет лишь тот, кто ухитрится в равной мере греться у обоих огней, хоть было то и на все времена останется непомерно тяжким трудом… Страна, однако, не утихомирилась. Чернь раздула костры по всей нашей Руси, а в южных окраинах горячи были они особенно. Чернь же и породила другого Лжедимитрия, который подступил к Москве и расположился в Тушино, почему и прозвали его тушинским вором. Часть недовольных бояр переметнулась в Тушино. Был среди них и Федор Никитич Романов, прародитель мой. Ему-то новоявленный Димитрий, воистину вор, однако ж рода нашего невольный благодетель, пожаловал сан патриарха всея Руси за прозорливость, степенность, да отменное велеречие. Тем временем в городах один за другим вспыхивали бунты. От рук черни гибли бояре, купцы, которым грозило поголовное истребление. Нельзя было и помыслить остановить разъяренные толпы, покуда Русь находилась под двоевластием. Потому именно бояре вновь сговорились, собрались в кулак, умертвили Шуйского, а Лжедимитрия с помощью польской рати изгнали из Тушино. Тогда польские паны попытались воспользоваться смутой и посадить на Российский престол своего царевича Владислава. Но не тут-то было — непреклонный русский дух превратил эти притязания в несбыточную мечту. Земский собор, на котором бушевали страсти до предела, постановил возвести на престол шестнадцатилетнего сына тушинского патриарха Михаила Феодоровича Романова, родителя моего. Случиться тому довелось в году тысяча шестьсот тринадцатом.
— К нему мы и обратили взоры, тая надежду, что поможет он нашей стране уберечься от шахиншахов.
— Ну какая же защита от непросвещенного отрока, коль он, едва ли не за подол матушкин держась, наобум вступил на престол разоренной, взбудораженной да голодной страны… Родитель мой клятву дал боярам, что будет мыслить с ними сообща, и остался верен ей до последнего дыхания. Родителем моим и началась династия Романовых. Ныне судьба ее зависит от нашей прозорливости, предосторожности да и от смелости. Одному творцу известно, доколь будем шествовать по сей раскаленной двумя огнями тверди, мне ж доподлинно известно то, что многотруден и тернист путь наш, Романовых, да и роскошь сама, которая слепит глаза недругам, с горечью перемешана.
