Владимир Возовиков - Эхо Непрядвы
— Да все одно не взять им детинца.
Молчали, позевывая, ленясь вступать в разговор. Юркие, как мыши, глаза носатого многое читали на угрюмоватых лицах этих людей, вынужденных притихнуть после веча.
— Мурзу не худо бы помянуть, мужики.
— Не худо бы, — согласился рябой парень, — да бабка к поминальнику не спекла пирогов и про бочонок забыла — он и усох.
— Вона в брюхановских подвалах небось и полных бочонков довольно.
— А печати? — спросил угрюмый кашевар. — Ну-ка, сорви — Адам небось голову оторвет.
— Што Адам? Не он нынче воеводствует. Бояре сами пируют, я счас мимо герема бежал — ихний ключник так и шастает в погреба с сулеями. Для кого беречь погреба-то? Для Орды?
— Верно. — Кашевар обернулся к рябому. — Слышь, Гуля, возьми кого-нибудь с собой — пошарьте в купецком подвале.
Заперев ворота детинца, ополченцы сняли большинство внутренних караулов. Лишь замки да печати сторожили амбары с добром и погреба. В брюхановском доме подвалы оказались пустыми, зато в погребе за сараем нашлись закупоренные бочонки с крепким, устоявшимся медом. Скоро у костра начался пир. Медная лохань, из которой обычно хлебали кулеш, пошла по кругу, и развязывались языки, вспыхивал громкий смех, звучали хвастливые речи. Шли мимо сменившиеся со стражи воротники, остановились около веселой ватаги, их стали звать к кулешу и меду. Гришка Бычара не вытерпел, осушил ковшик. Вытирая свои пшеничные усы, спросил:
— С какой радости гуляете?
— Мурзу поминаем, — хохотнул корявый. — Да мы и по самому хану справили бы поминки.
— Не рано?
— То князь велел угостить народ для храбрости.
Бычара всполошился:
— Што ж мы тут лясы точим? У нас тамо рядом боярский подвал с винами заморскими. Бежим, мужики, не то пришлые повыжрут.
За воротниками увязался носатый.
От улицы к улице полетела весть, будто воевода велел угостить народ. Загремели кованые засовы подвалов и погребов, выкатились на подворья и прямо на улицы замшелые бочки, захлопали пробки тяжелых жбанов, дорогие сулеи из серебра, золота и венецианского стекла пошли по кругу в корявых руках. Тревожные дни неизвестности, смута, а потом спешная, беспрерывная работа по устройству крепости, пожар в посаде, первое чувство оторванности от целого мира, наконец, первый наскок врага и первая кровь, оросившая кремлевские камни, — все это скипелось в людях и теперь выплеснулось в гульбище. Даже иные из женщин, выходя побранить гуляк — как бы не пропили детинец и свои головы! — позволяли уговорить себя и пробовали диковинные вина из сладких заморских ягод. Погреба московских бояр отличались не только обширностью, но и разнообразием содержимого, поэтому даже непьющий находил в них сулеи «церковного» вина, отведать которого не считалось грехом. Хмельное море, молчаливо таившееся в подземной темноте, вырвалось наружу потоком и забушевало в человеческих головах. Уже кое-кто опоясывался мечом, чтобы сейчас же ринуться за ворота крепости и разметать ханские полчища. Но большинство пока еще просто веселилось.
У большого костра близ Фроловских ворот Адам ожидал найти ватажку гуляев, а увидел знакомых ополченцев, среди которых были и суконники, и красильщики, и оружейники. Его обступили, потянули к огню, где стояла винная бочка, уже на треть опустевшая, просили оказать честь, славили за убитого мурзу, сулили даже сделать князем. Адам понял: бранить, стыдить, увещевать бесполезно и даже опасно. Пьяное добродушие толпы обманчиво. Надо уничтожить самое зло. Принимая ковш из чьих-то рук, он оступился и опрокинул бочку. Зашипел, потухая, костер, мужики ахнули, но веселый голос успокоил:
— Не боись, православные! На Тетюшковском подворье этого добра много. Айда со мной!
В темных улицах загорались все новые костры — пиршество разрасталось. А на стенах? Адам бросился к башне.
— Што там за гульба? — встретил вопросом Вавила.
— У тебя-то хоть не пьют?
— Обижаешь, воевода. Да и с чего бы?
— Передай по стене: пьяный на страже будет казнен смертью вместе с начальником!
Адам добежал до светящейся двери ближнего собора, пробился к самому амвону, не обращая внимания на недовольство дьякона, который вел службу, крикнул в толпу:
— Православные! Скверное дело затеялось в Кремле, скверное и страшное. На улицах — пьяная гульба, а враг может пойти на приступ этой ночью.
Тишина в храме сменилась ропотом возмущения.
— Ратники! Берите секиры, ступайте по винным погребам. Не дайте себя вовлечь в пьянство. И не верьте, будто князь велел поить народ. Разбивайте бочки и жбаны, выливайте отраву до капли. Не сделав этого, мы все погибнем!
Люди из храма хлынули наружу.
У князя еще не закончилась дума. Морозов, красный и потный, что-то доказывал Томиле, который стоял перед ним, похожий на рассерженного петуха.
— Пошто врываешься без позволения, когда бояре думают! — вызверился Морозов на влетевшего в залу Адама.
— Отрыщ, боярин! — вскипел Адам. — Князь Остей, вы тут слова тратите, а кто-то твоим именем устроил в детинце гульбище.
Остей вскочил.
— Я послал выборных унять гуляк, да справятся ли?
Мстительная усмешка явилась на лице Морозова.
— Вот оно, ваше воинство! Што я говорил? Оне лишь до погребов добирались, ратнички.
— Побойся бога, Иван Семеныч! — закричал Томила. — Ты воеводой поставлен, и обязан ты был первым делом разбить винные подвалы. Поди на мой двор — найдешь ли там хоть каплю?
— И на стенах гуляют? — спросил Остей.
— Я был у Фроловских, там порядок. Сотские не попустят. А учинили пьянство, я думаю, люди сына боярского Жирошки.
— Слыхали, как повернул суконник! Ево ратнички винище жрут, а отвечать боярскому сыну Жирошке?
— Довольно! — оборвал Остей. — Теперь же берите дружинников и всех, кто под руками. Подвалы разбить, на улицах поставить караулы.
Олекса, выбегая за Адамом, крикнул:
— Пожди меня!
Гудел уже весь Подол. Где-то близ Никольских ворот шла потасовка — яростно гомонили мужики, голосили бабы. Повсюду слышался собачий брех, с Подгорной долетали протяжные разбойничьи песни, в стороне Фроловских ворот на рогах и гуслях наяривали плясовою. Неподалеку кто-то надсадно орал:
— Не трожь! Не трожь, пес, князь дозволил!
Послышались глухие удары, вскрик, звон разбитой корчаги или сулеи. Пугливой стайкой от Успенского собора пробежали девицы. Скоро появился Олекса во главе своих дружинников, вооруженных топорами.
— Айда на Подол, там главное гульбище.
— Я лучше к Фроловским, там на дворе Тетюшкова море разливанное. Боярин чужеземных гостей привечал.
— Возьми пяток моих. — Олекса назвал дружинников по именам.
Мимо опустевшего храма Адам двинулся к знакомому подворью. По пути у костра запалили витни, заодно опрокинули корчаги с брагой. Боярский дом был освещен изнутри, из распахнутых дверей неслись бессвязные голоса, кто-то спал, положив голову на ступеньку крыльца. Рослый молодец в светлой рубахе тянул за руку простоволосую молодайку к темным амбарам, она упиралась, хохоча и повторяя:
— Муж-то, муж-то — вот как воротится, муж-то…
Адам плюнул. Молодец оставил женщину, нетвердо пошел навстречу:
— Витязь наш, Адамушко, в гости пожаловал…
Отстранив с пути пьяного, Адам направился к винным погребам, спустился по ступеням в первый. Полупудовый замок был сбит, дверь погреба растворена, в ноздри шибануло винным духом. Узкое, длинное вместилище с деревянным полом и стенами уставлено бочонками, лагунками, кувшинами.
— Ого, да тут на весь детинец хватит.
— В том-то и зло, Окунь. — Адам хватил топором по боку пузатый узкогорлый кувшин вполовину человеческого роста, пол залило темной струей, пахнуло ароматом весеннего луга.
— Ох, добры меды у боярина! — простонал дружинник.
— Слышишь — шипит. Змей здесь гнездится, лютый, беспощадный змей — на погибель нам.
— Одначе, Адамушка, бочки разбивать в подвале негоже. По колено зальет погребец, оне, дьяволы, ведрами черпать станут.
На ступенях послышались шаги, несколько гуляк заглянули в погреб, обрадованно загудели. Дюжие дружинники бесцеремонно хватали их за шиворот и выпроваживали. Потом стали выкатывать бочки, многоведерные лагуны брали в охапку и выносили на подворье, высаживая днища. Покидали погреб нетвердым шагом, хотя ни один не выпил и глотка. Надышались.
У ворот собралась толпа, Адам велел разгонять ее.
— Эх, народ! — сокрушался пожилой дружинник. — Любо-дорого было после веча смотреть на него. И татей сами ж казнили, а дорвались до хмельного — стыд и срам.
— Кто-то подбил на гульбище.
— Подбил! Всякому голова дана — думать. Кабы праздник престольный — жри, черт с тобой, сам же маяться будешь. А тут в осаде — до свинства.
— Не все ж такие, трезвых в детинце куда больше.
