Страна Печалия - Софронов Вячеслав

Чем дальше Аввакум слушал настоятеля, тем больше понимал, что не удастся ему обрести в нем своего сторонника. К тому же, если разобраться, тот был по-своему прав. Действительно, патриаршие нововведения были утверждены архиерейским собором, и только новый собор мог отменить это решение. Но вряд ли такое случится, пока на патриаршем престоле находится ненавистный Никон, а как раз против него и собирал своих сторонников Аввакум.

Он твердо верил, что если доказать царю греховность и неправомерность перемен, «новин», как он их называл, то тот найдет способ сменить Никона на другого, более уступчивого.

Но пока что Аввакуму оставалось лишь раз за разом выслушивать упреки в своем неповиновении патриаршей власти. И будь на его месте кто другой, то давно бы уже смирился со своей участью, покаялся, и наверняка его вернули бы обратно в Москву, о чем он более всего желал. Но не таков был протопоп Аввакум, который видел себя если не предтечей, объявившем о скором приходе антихристове, то бичом Божьим, для которого все равны: и царь, и патриарх. И, тем более, простое духовенство, если они противились его словам. Раз и навсегда решил он идти наперекор новинам тем, пока не докажет правоту свою и не разубедит всех и вся в истинности и правильности своих воззрений.

—

Хорошо говоришь, батюшка, — негромко выдохнул он, — так бы и слушал речи твои сладкие. Но только не понимаешь ты того, что, поступившись малым, лишишься большего. Знаешь, как в народе говорят: хватилась Настя, когда ворота настежь. Да поздно было. Лисица к курочке исподволь крадется, а та и не замечает, что жить ей совсем чуть осталось. И Никон, я тебе говорю, такой же хитрец, подманивает вас, успокаивает, собором пугает, а там, в скором времени, сбудется все, о чем ты сказал только что: и крест православный с церквей снимут, и молитвенники поменяют, а самое главное, святость наша пропадет. Тогда, как ты говоришь, хоть тысячу раз аллилуйя прокричи, а не поможет, не спасешься.

Аввакум на какое-то время прервался и, тяжело дыша, утер ладонью покрывшийся испариной лоб. В маленькой сторожке было сильно натоплено, и спертый воздух расслаблял, вызывая вялость и истому. Чуть передохнув, он продолжил:

—

Знаешь, как татары раньше нашего брата в полон брали? Вижу, не догадываешься. Это они поначалу на Русь налетели всем скопом, кого поубивали, кого к себе угнали, а потом они совсем иначе себя вести стали. Вроде бы живи как хочешь, но каждый год главный наш князь должен был в Орду за грамотой приезжать, покорность свою им выказать, власть их поганую признать. А потом уже не они, а он с народа дань собирал и к татарам отправлял. И что из всего этого вышло? Вроде как не под татарами жили, а дань им платили. Чуешь? Вот и антихрист не сам по себе явился, а нашел людей, которые над нами поставлены и потихоньку-помаленьку начали они нас к нему приманивать, приваживать. А народ темный того не понимает, ему любой поп — батька, лишь бы пел складно. Потому и веду с тобой речь, что должен ты понять все и воспротивиться тому, что ныне творится в земле Русской. Но вижу не по плечу тебе такое дело, а потому прости покорно, что время отнял, пойду, однако.

Отец Григорий, казалось, только и ждал этого и согласно закивал головой.

—

Пойди, пойди, батюшка Аввакум, вижу, уморился от беседы нашей. Правильно сказал, не по плечу мне этакая ноша, супротив патриарха голос свой поднять. Мы люди маленькие, живем, как можем, помаленьку-полегоньку. Ты уж на меня зла не держи, если что. Знаешь, батюшка мой покойный говаривал: кабы знал, так бы ведал. Вот и мне неведомо, кто прав. Может, и ты, а может, и другой кто. Твои речи слушать приятно и верить хочется. Но как подумаю, что нужно супротив самого патриарха выступить, то мороз по коже идет, мурашки по коже так и бегут. — И он, прижав обе ладони к животу, несколько раз зябко вздрогнул, словно и впрямь оказался на лютом холоде, а не в жарко натопленной сторожке. — Про беседу нашу никому и полсловечка не скажу, язык на запоре держать буду. Коль кто про то узнает, то тебя, может, и помилуют, а мне худо придется. Прощай покуда…

Но Аввакум не спешил уходить. Не привык он заканчивать спор, не добившись своего, не высказавшись до конца. Потому он приподнялся с лавки и, перегнувшись через стол, схватил рукой крест, висевший на груди у отца Григория, потянул его на себя. Тот не на шутку перепугался и завопил что есть мочи:

—

Не трогай своими лапами крест святой, не тобой даденный! Кыш, кыш от меня! Сгинь, нечистая сила!

—

Это точно, не я на тебя крест надевал, но снять запросто могу. Зачем тебе крест, на котором Спаситель наш распят был?! Продался ты с потрохами за краюху хлеба ситного и забыл, кому служишь. Если бы ты Христу служил, то не побоялся бы за веру православную грудью встать, а так грош тебе цена в базарный день. Чего с тобой говорить, когда молебен пет, а толку нет. — С этими словами он с силой рванул крест, отчего цепочка лопнула на шее настоятеля, и, подойдя к печи, осторожно положил его на тлеющие в загнетке красные угли. — Пущай полежит, в огне очистится от неправды твоей. Скажи спасибо, что тебя самого в печь не засунул. Противно мне вяканье твое слушать. Тьфу! Живи, как хочешь, авось когда и поймешь что, да поздно будет. — И с этими словами вышел из сторожки, оставив дверь открытой настежь.

Когда отец Григорий остался один, то он тут же кинулся к печи, схватился за крест, но тот успел накалиться и обжег ему пальцы. Он закрутился на одной ноге, размахивая обожженной рукой, выскочил на улицу, сунул пальцы в снег и стоял так, пока их темноты к нему не подошел сторож.

—

Потеряли чего? — спросил он, в изумлении глядя на склонившегося над сугробом настоятеля.

—

А и сам не пойму, — ответил тот. — Знаешь, как бывает, бежал от волка, а попал под медведя, не приведи господи.

—

Где это вы медведя-то видели? — недоверчиво закрутил головой по сторонам сторож. — Медведи спят еще, рано им вставать, срок не пришел.

—

Нашелся такой, что и сам покою не знает и других тревожит. Но и на него управа сыщется, упрячут его в такую берлогу, откуда ему выхода долго не будет.

Как и предполагал Аввакум, слухи о его стычках с местными батюшками быстро разнеслись по городу, что не замедлило сказаться на отношении к нему тобольских жителей. Если раньше он беспрепятственно шел по городу на службу или по иным надобностям, и на него мало кто обращал внимание, то теперь встречные еще издали, едва завидев его, переходили на другую сторону улицы, а то вовсе поворачивались спиной и так стояли, дожидаясь, когда он пройдет мимо.

По испуганным, а иногда и насупленным лицам он понимал, что молва о нем достигла едва ли не каждого дома, и почитателей ему это отнюдь не прибавило. Но он, давно привыкший к подобному, подбадривал себя тем, что далеко не каждый смертный способен познать истину и отличить праведника от грешника, и принимал подобное отношение к своей особе как должное. А потому, когда ощущал на себе чей-то неприязненный взгляд, то лишь выше поднимал голову и, не прибавляя шага, проходил мимо, постукивая резным посохом, словно предупреждая всех стуком этим о чем-то важном, но не для всех понятном.

В любом случае в короткий срок Аввакум стал для всех фигурой загадочной, крамольной, едва ли не еретиком. И потому заводить с ним дружбу, и даже подходить под благословение считалось опасным, словно от него, как от прокаженного, исходила страшная угроза неминуемой смерти.

Лишь нищие, которые, то ли по незнанию, то ли от вселенской безысходности, притупляющей боязнь греха и смерти, льнули к нему в надежде на щедрое подаяние. Если в Москве, где у протопопа водились лишние денежки, он обычно щедро одаривал калек и убогих, то здесь, в Тобольске, не имел среди прихожан солидной паствы, и по скудности своих доходов не мог одаривать всех и каждого. Потому он нашел способ, как не ударить в грязь лицом и не нарушать извечный завет безотказного подаяния алчущим милостыни. И когда к нему по выходу из храма после службы бросалось сразу несколько человек, то он доставал заранее припасенные мелкие монеты и швырял их в снег под ноги просящим. Те, сбивая друг друга, сшибаясь лбами, разрывали посиневшими руками снежный покров и, пока продолжались поиски, Аввакум был уже далеко от них и шел с гордо поднятой головой, не оборачиваясь на крики об очередном подаянии.