Назир Зафаров - Новруз
— Давай отвяжем Арслана, — предложил я. — Веревка мешает ему отогнать волка.
Сафар минуту обдумывал, как поступить. Правильнее было бы отвязать собаку, дать ей свободу. Но сказал Сафар совсем другое:
— Отвяжем, а он не к волку побежит, а домой…
— Но он же смелый! Ты сам хвалил, — возмутился я.
— Смелый, верно… Мы тоже были смелыми.
Я схватился за голову.
— Что же делать?
На Сафара опять нашло раздумье. Он что-то вспоминал.
— Говорят, зверь боится глаз человека. Если смотреть на него без страха, не моргая, он не выдержит.
Я засомневался.
— Как же волк увидит наши глаза ночью? Темно ведь. Надо огонь сначала разжечь. Между прочим, от огня волки бегут. Все путешественники, когда ночь застает их в пути, разводят костры.
Мой довод был убедительным. Сафар не мог не согласиться, что огонь пугает хищников больше, чем глаза.
— Но где мы добудем огонь? Он остался дома, в очагах. С собой мы даже уголька не захватили. Был бы уголек — такой костер развели!
Арслан перестал вдруг лаять. Гавкнул несколько раз, поворчал лениво и смолк.
— Посмотри, где это «черное»! — сказал я Сафару. — Может, ушло.
Он поднял голову и обвел взглядом степь.
— Не видно «черного»…
— Хорошо посмотри! — настаивал я.
— Над бугорком не видно.
Мне очень хотелось, чтобы «черного» не было видно ни над бугорком, ни за бугорком. Чтобы оно сгинуло в ночи. Осмелев, я сам поднял голову и посмотрел вправо от тропы. На фоне неба ясно вырисовывалась гнутая линия бугра. Чистая линия. Ни морды, ни ушей не было.
— Ушел?
— Наверное, ушел.
— Может, это был не волк? — предположил Сафар.
— А кто?
— Лиса.
Мне стало обидно. Натерпелись такого страха, и все из-за ничтожной лисы. Не мог я принять вместо волка эту рыжую плутовку.
— Зачем же Арслан лаял?
— Он и на зайца будет лаять.
Я запротестовал:
— Зайца он не испугается… И лисы не испугается.
Мне очень хотелось, чтобы Сафар назвал то «черное» волком. Обязательно волком.
— Если это волк, — сказал Сафар, — он придет снова.
Я был не рад, что затеял разговор. Опять стало страшно. Опять стали мерещиться уши над бугорком.
Мы прижались друг к другу, чтобы не было так боязно и так холодно.
— Не спи! — предупредил меня Сафар. — Нам нельзя пропустить конец ночи. Перед рассветом к Ибаде-ака» начнут слетаться перепела.
Помешался мой друг на перепелах. Не ест, не пьет, но спит. Так и помереть можно.
— Хорошо, — пообещал я.
Какой уж тут сон, когда за бугорком притаился волк! Заставлять будешь себя и не уснешь. Но почему-то глаза сами сомкнулись. Незаметно. Будто перед ними провела невидимыми волшебными руками пери, шепнула что-то колдовское, похожее на шелест травы. И все исчезло. И холод, и страх. И сама степь.
Надолго ли исчезло, не знаю. Может быть, на короткое мгновение всего лишь. Пробежал ветер, тронул мое лицо, и я очнулся. Уже светало.
Из темно-синего небо превращалось в голубое. Там, где должно было взойти солнце, засеребрилась легкая полоска. В этом серебре сверкала, догорая, Зухра — Утренняя звезда. Казалось, огненная капля вот-вот сорвется и упадет на землю.
Все молчало. Еще не пробудилась степь. Но это были уже последние минуты перед пробуждением.
— Ты спал? — прозвучал вдруг голос Сафара.
Бедный друг мой. Глаза его были открытыми всю ночь.
Мне стало стыдно за себя, за свою слабость. Я не сдержал слово, которое дал другу.
— Волк больше не приходил, — сообщил устало Сафар. — Никто не приходил…
— Проверю ка силки, — сказал я.
— Рано. Пусть закричат перепела.
Сафар мог посмеяться надо мной. Я ничего не смыслил в силках, а собирался их проверять. Но не посмеялся. Он был добр.
— Сейчас взойдет солнце и станет теплее. Потерпи, Назиркул.
Солнце запаздывало. Прежде чем вспыхнули его лучи, степь огласилась криком птиц. Из каждого куста неслись то свист, то трель, то щелк, то уханье. Заговорили и перепела. Па этот раз наш Ибада-ака отстал от своих братьев. Он проснулся, когда звучал уже целый перепелиный хор. Громче всех кричала вчерашняя певунья.
— Пошли!
Сафар пополз к силкам, осторожно передвигая ноги и цепляясь за траву. Я двинулся следом, но он дал мне знак остановиться. Второй ловец в таком деле был лишним.
Приподнявшись на локти, я следил за Сафаром. Вот он обогнул стожок янтака, переполз тропу и остановился около первого силка. Утро еще не разгорелось, предрассветные сумерки окутывали землю, и увидеть что-то в траве было трудно. Сафар притаился. Он ловил звуки, которые выдали бы перепела. И вот раздалось знакомое «парт!», птица забила крылышками.
— Попалась! — крикнул Сафар.
Я не слышал прежде такого восторженного крика. Только человек, нашедший сказочную птицу, способен так радоваться. Сафар вынул перепелку из силка и стал целовать ее перышки, приговаривая: «Не обмани! Не обмани! Не обмани!»
Я подбежал к другу.
— Она?
Обезумевший от счастья Сафар не понимал, о чем его спрашивают, и все твердил:
— Не обмани!
— Наверное, она, — сказал я.
— Пусть будет она…
Мы думали о той перепелке, что поразила нас своим криком.
Сафар посадил птицу в клетку и пошел смотреть остальные силки. То ли был удачливый день, то ли Сафар хороню поставил силки, но почти в каждом оказался перепел. Не все живые, некоторым острый конский волос перерезал горло, некоторые, стараясь освободиться, сами затянули петлю. И все же улов был великим. У нас оказалось четыре перепелки. Одну, самую маленькую, окрещенную «петушком», Сафар подарил мне.
— Вырастет, станет знаменитой певуньей, — сказал он. — Кто знает истину? Один бог. Он решит, кому дать счастье — тебе или мне. Весной увидим.
Попрятав перепелов, Сафар стал собираться в дорогу.
— А как же янтак? — спросил я. — Мы накосили всего один стожок.
— На первый раз хватит.
Пока мы занимались перепелами, солнце взошло. Взошло и начало свое шествие по небу. А когда солнце движется по небу, жизнь в степи замирает. Птицы прячутся в кусты, ящерицы — в поры. Одни коршуны и ястребы не знают покоя, весь день кружат в голубой выси, отыскивая добычу. Несчастна та птичка, которая в это время выглянет из кустов. Ее тут же схватит хищник и унесет в свое гнездо.
Под кружащими коршунами и собирали мы свой янтак грузили его на осла. По бокам одноухого пристроили подушку, одеяло и кувшины, теперь уже пустые. Осел совсем утонул под этим грузом. Видны были лишь хвост его и голова с одним ухом.
Сафар щелкнул языком, погнал осла но дороге. Мы двинулись следом. Отставая от нас шагов на десять, брел голодный Арслап.
Знакомой пыльной тропинкой мы возвращались домой. А домой, я уже говорил, идти всегда веселее, чем из дому. И шаг тверже и дорога короче.
Самым веселым из нас был Сафар-чиканак. Он нес клетку с перепелами. Время от времени поднимал ее, слушал, как там возятся птицы. Находил среди них ту, что была дорога его сердцу, и шептал:
— Не обмани!.. Не обмани!..
Молодцу и сорока ремесел мало
Мозоли на моих руках, которые по совету брата надо было сохранить, чтобы стать кузнецом, я сберег, и не только сберег, но и приумножил. Кузнецом, однако, не стал. Не взял меня брат в свою мастерскую.
Пришла осень, горячее для кузнецов время. Застучали весело молотки на наковальнях. Поступил, наверное, тот самый заказ на сто ведер и сто серпов. Но стук молотков я слышал лишь издали, из нашей махалли. Брату хватало четырех рук — двух своих и двух Сафара-чиканака, мои были лишними. Да потом руки Сафара ловкие, умелые. Он был кузнец, видно, от бога. Мне-то всевышний такого таланта не дал.
А какой талант он дал мне? Это ни я, ни отец мой, ни матушка не знали. И узнать не могли, хотя и пытались. Читатель помнит, что брался я за все и все выскальзывало из моих рук.
Удачливостью своей я походил, должно быть, на отца. Он тоже за многое брался и почему-то постоянно оказывался без дела. Матушка только вздыхала:
— Не придумал всевышний ремесла, которое подходило бы вам, как подходит кавуш к ноге.
Я думаю, матушка ошибалась. Не все еще ремесла мы перебрали, не ко всякому делу приложили руки. Б этом я убедился, когда в один из четвергов — а в нашем доме чаще всего перемены наступали накануне праздника — неутомимая матушка моя сказала:
— На бездельника и бог в обиде.
Она ссылалась на бога во всех случаях, когда в ее собственной голове рождались новые мысли.
Отец и я закивали согласно: бог действительно в обиде на бездельников. Мы торопились согласиться, потому что имен матушка не назвала и никому от этой обиды всевышнего не было ни холодно, ни жарко. Но мы зря поторопились. Говоря о бездельниках, матушка, оказывается, имела в виду нас с отцом. То, что отец кипятил воду в башмачном ряду, а я таскал воду из хауза, не было делом. Оно давало гроши, а грошовое дело — почти что не дело.
