Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I
— Для чего он вам? — испугалась Анна. Она медлила.
— Очень нужен, — отвечал солдат с решимостью. — Ну, давайте же скорей. Не бойтесь!
— Вот, если только этот… — Анна положила перед ним большой хлебный нож, только бы военнопленный успел выйти до прихода немцев… Не дай бог что…
Антон тем временем в заиндевелое окно урывками присматривал за улицей и когда обернулся, увиденное сильно поразило его: оно не было подвластно детскому разуму. Да и никакому. Сидевший за столом красноармеец, положив на него плашмя левую почернелую руку с растопыренными пальцами, а в правой зажав хлебный нож, с размаху его острием колол ее, вернее, пытался проколоть хотя бы! Намерения его были понятны, но необъяснимы: он хотел всамделешне порезать руку — так, чтобы обкровянить повязку и чтобы этим можно было как бы скамуфлировать перед врагом ранение; но он до того обессилил, должно быть, что не смог даже проколоть и кожу до крови, или она у него, может быть, уже почти иссякла вся, и от этой беспомощности у него тряслись руки, сжимавшие деревянную рукоятку ножа.
Раздосадовался он в мрачном отчаянии:
— Эх, тупой, черт! Колун! Мое мясо закоржелое не режет! Не годится! Эх!
— Говорю я: лучше спорти себе голову, не руку, — сказала ему всердцах Анна из-за перегородки: она вышла за нее — не могла этакое вынести. — Голова нескладно думает — противно. А руки обе еще нужны…
— А как же, скажи, пожалуйста, мне думкой себе пособить? — И опять упрямец стал колоть тыльную сторону кисти своей руки таким неколющим ножом, чтобы нанести себе хотя бы заметную рану для того, чтобы кровь просочилась, а рука напоказ — по-всамоделешнему — лежала в повязке. Какое-то кощунство было даже и в том, что использовался для этой цели нож, которым обыкновенно резали хлеб…
Но напрасно человек старался. Пот выступил у него на лбу.
— Да помоги же мне! — даже взмолился он, отчаявшись, — Кто-нибудь ударьте посильней! Прошу!..
— Кто ж ударить может, если некому? Одни детишки, видишь, у меня, — вразумляла, нервничая, Анна. — А мужик-то мой воюет где-то. Где-то он?..
— Ну, тогда поострей ножик дайте мне!
— А другого у нас нету, не взыщите. Этот нам отдайте! — Он-то вам совсем не нужен… Ну, не для чего… Послушайте, отдайте, я прошу! Ради Бога…
Она слезно умоляла. А Наташа и Антон галдели — вмешивались.
Этак препирались с ним да не укараулили — глядь, ввалился неслышно в помещение шустрый, как живчик, дядя Захар Чуркин в своей черной тужурке. С каким-то неуместным вопросом: мол, не остались ли у хозяина Василия дозарезу нужные ему, Захару, железки от круподерки — он, видишь ли, новую маслобоечку готовит. Будет гнать, вернее, прессом давить, масло из семя льняного, которое имеется; будет, значит, получать также жмых — все подспорье в еде. И вот увидев, застав здесь пленного, заметно схмурился в выражении своего обычного приветливого лица. И, скоренько вникнув в столь непростые непредвиденные обстоятельства, с картавостью заукорял несчастного пришельца, будто оглохшего и уже не слышавшего ничего или как бы заснувшего в приятном тепле, — в том, что тот своим присутствием нежеланным может подвести и маленьких детишек — немцы ведть за укрывательство в расход пускают под чистую всех. Без разбору.
Их взгляды встретились…
Только Анна — она пользовалась уважением сельчан — зряшный пыл его умерила советом: лучше б он, как мужик дельный, помог беглому скорей прийти в себя; худо будет, если немцы на обед или же на обогрев сейчас заявятся и застанут здесь красноармейца. С них ведь станется все. Вон из-за давеча зажигалки, какую они сами заронили в кухне, что было, господи! Да еще этот аспид Силин с красной рожей, главный полицай, все время вертится около: все вынюхивает что-то. И велела она Чуркину принести палку здоровую, чтобы можно было в руку человеку дать. Он уважительно послушался — ушел на поиск требовавшейся палки.
Тем временем Анна и Наташа лихорадочно забинтовали пленному кусками белой материи здоровую, так и не проколотую ножом, кисть руки и сделали ему повязку через плечо. Но прощанье сунули ему за пазуху лепешек. И выпустили его из избы, словно пробиравшегося раненного.
Антон, накинув на плечи шубейку, выбежал вон на стужу, к колодцу, чтобы проследить за выпущенным. Тот, вполне правдоподобно прихрамывая и одной рукой опираясь на врученную ему палку, пошел вдоль изгибы забеленной снегом деревни, с тем, чтобы потом свернуть на большак и направиться к дальним деревням. И видел Антон с удовлетворением, что встречные немецкие солдаты, зябко ежившиеся на холоде, среди белой зимы русской, почти не проявляли к русскому бойцу-заморышу никакого подозрительного интереса…
После всего сердечко у Анны, она услыхала вдруг, совсем неритмично уже колотилось, как бы с какими-то пропусками толчков, обходя провалы, и оно само словно к горлу подступило, напомнило о себе. Ныло, саднило. Так бывало у нее и прежде. Моментами. Она зашла за перегородку, опустилась на табуретку и теперь тихо выплакалась! О, никто ей не мешал. Наташа тоже всплакнула, подошла к ней.
XV
Потом Анна уже беспамятно устрашилась за жизнь своих детей из-за обычной ребячьей — Сашиной — дерзости, но о каковой и помыслить было страшно. Не то время для этого выпало. Окаянные дни.
Большой теплый дом Кашиных для немцев был как двор проходной. Стоявший среди других. Промеж-то двух большаков да под самым Ржевом. На пути к Москве. Так на день — другой обе комнаты в нем оккупировали четверо немецких офицеров, нешумливых, отстраненно-обстоятельных, таскавших для чего-то с собой в походе портрет Гитлера в рамке под стеклом. Да и они, как и предыдущая солдатня, побыстрому днем, собравшись, вымелись вон из тепла подобру-поздорову. Анна привздохнула свободней, огляделась и снова принялась за дела домашние, кухонные. И в думах своих переключилась на старших детей — подростков Наташу и Валеру, более ее терпевших неволю, ушедших утром опять по приказу на работу к немецкой комендатуре, где их распределяли по объектам. В непогоду и стужу. За этим очень усердно следили рьяные подельники гитлеровцев, такие как главный полицай Силин, пес краснорожий с клюквенными глазками, тюремщик…
Неделю назад Валера не вышел на работу: не в чем было — обувка развалилась. И вмиг Силин заявился к Анне с вопросом: почему? Спрашивал и плеточкой в руках поигрывал… а третьего дня он застал двух братьев — Валеру и Толю и еще двух ребят в блиндаже, куда они пилили, кололи и вносили дрова и где они задержались, греясь подле топившейся времянки. Он зычным голосом выгнал ребят наружу. Стоя над входом, он сверху осаживал плеткой своей перевитой кожаной по головам выбегавших подростков. Метил хлестнуть плеткой выскочившего из блиндажа Валерия, который уже был на примете у него, но Валерий вильнул под его рукой — и удар достался выбегавшему следом двоюродному брату. Бровь ему рассек, чуть ли не выбил глаз. Лицо вспухло, глаз заплыл…
Анна не сразу поняла восторга Саши:
— Мам, а я Гитлера казнил! — Он держал в руках портрет Гитлера в терракотового цвета рамке под стеклом…
— Что, они забыли его взять?..
— Видишь…
Вместо глаз на портрете светились дырки.
— Ох, что же ты наделал, сынок? — На Анну как столбняк нашел. Душа ушла в пятки. — Ведь офицеры могут вернуться… И если вернуться?
— Куда ж спрятать портрет? Может, в чулан? В тряпье?.. Скажи, Антон.
— Надо сжечь, — решил Антон. — И портрет, и рамку тоже. Давайте. Какое-то время прошло для их невозвращения. И он собрал мусор, вытащил портрет, разломал рамку и разжег лежанку.
Это был причесанный глянцевый разможенный отпечаток с фотографии…
— Не должно быть, что вернутся. Спокойствие… Мы сейчас… Давай, Саш, сухих дровишек.
— Я ведь не хотел, чтобы Гитлер все высматривал у нас.
— А вернутся, скажем: другие немцы взяли.
Пронесло и в этот раз.
А уж новая их ватага затопала в коридоре.
Целые штабеля подобных портретов фюрера (знакомцев) Антон увидал однажды в феврале 1945 года в освобожденном польском городе Торунь, где были окружены и захвачены врасплох немецкие части. Здесь, в запасниках огромных интендантских складов гитлеровцы хранили портреты наравне со знаменами, постельным бельем, посудой и другой утварью. И сюда Антона вместе с бойцом послало за отбором одеял и матрацев для фронтовых госпиталей. Знамена фашистские были из добротной ткани, и он разодрал одно из них — употребил на хорошие портянки. Все это было так.
XVI
Итак, был еще 1941 год.
Вот размашисто вошел в избу, крепко стукнувшись головой о притолоку двери и выругавшись, рослый раздраженный немецкий фельдфебель в фуражке. Он распорядился о том, чтобы все жильцы немедленно очистили избу. В мороз-то! Ничего себе распоряжение…
