Владимир Прасолов - Вангол
— Чё расселись! Быстро в казарму, ща вам лекцию читать будут!
В сбитом из досок покосившемся от времени сарае, с нарами из таких же старых досок, по центру стоял стол, сделанный из двери. Несколько рядов лавок тесно были заполнены измученными муштрой, жарой и вонючей водой мобилизованными.
— Встать! Смирно! — сипло проорал старшина и, повернувшись к выходу, застыл в позе петуха, готового к утренней перекличке.
В сарай вошёл крепкого телосложения военный лет сорока — сорока пяти. Его чистая, отглаженная форма, вычищенные до блеска сапоги и аккуратно сидевшая на бритой голове фуражка не вписывались в окружающее. Выслушав доклад старшины, кивнул и, оглядев застывших по стойке «смирно» людей, махнул рукой: «Вольно!»
— Вольно, сесть! — просипел старшина и пододвинул табурет к столу. Военный, Костя не мог разглядеть его звания, садиться не стал. Он долго молча стоял, покачиваясь на каблуках, сапоги слегка поскрипывали при этом. Вглядывался в лица солдат, сидевших перед ним. Потом, как бы решив для себя что-то, громко и чётко сказал:
— Товарищи солдаты, враг топчет нашу землю, на фронтах льётся кровь наших братьев и отцов. Учиться воевать будем там, оружие и боеприпасы будут выданы по прибытии на боевые рубежи. Я ваш командир батальона Фёдоров Сергей Сергеевич. Через два часа погрузка в эшелон.
«Вот те раз!» — подумал старшина. «Наконец-то на фронт!» — с облегчением и радостью вздохнул батальон. Однако комбату было не до радости. Он видел перед собой толпу необученных и необстрелянных мужиков, кое-как одетых в военную форму, и единственного кадрового военного — сержанта, который потерял дар речи, услышав об отправке на фронт. Но приказ есть приказ, и через два часа колонна тронулась к полустанку, где уже подавал гудки паровоз. Ехали долго и уныло, навстречу всё чаще попадались эшелоны, напрочь забитые ранеными. На полустанках из этих эшелонов выносили умерших и тут же недалеко, наспех хоронили. Но главным было не это. Главным было то, что, в отличие от них, поначалу радостно возбуждённых, в этих эшелонах ехали люди совсем с другим настроением. В этих эшелонах ехали боль, обида и непонимание происходящего, это было заметно. За две недели пути своего командира видели только раз, зато старшина не давал покоя даже в теплушках.
— Едрёна вошь, чем тут воняет? Вы чё тут развесили? Вы что, думаете, ваши портянки на ветру выдохнутся и стирать их не след? Чтоб на следующей стоянке портянки и подворотнички, а я и исподнее проверю, всё было выстирано! Стоять сутки будем, если не больше. Вроде в Сталинграде вооружение получать будем, слышь, байстрюки? Чтоб все как с иголочки были, не то… — Старшина выпрыгнул из теплушки, не закончив фразы, но то, что будет дальше, все дружно выразили одним крепким словцом.
Скорей бы на фронт, скорей бы взять в руки винтовки и вжарить этим фрицам, так называли немцев те, кто ехал с фронта. Парням казалось, что на фронте всё будет по-другому, там начнётся настоящее дело, и старшина отвяжется от них со своими подворотничками. Никто не обратит внимания на неподтянутый ремень. Там надо будет бить врага, и это главное. В принципе они были правы, но одновременно очень сильно ошибались. Там их ожидали другие беды, несравнимые с тем, что они терпели сейчас. Но это было ещё впереди, а пока вся теплушка под хохот перебирала косточки старшине, который, в свою очередь, в другой теплушке вдалбливал в безмозглые, по его мнению, головы прописные истины армейского быта. Так и ехали, считая верстовые столбы, грустно провожая санитарные эшелоны и жадно пожирая глазами на полустанках женщин, приносивших к вагонам молоко, яйца да пироги. И не могли они понять, почему так печально на них смотрели те женщины, почему так жалели незнакомых им мужиков и парней, даря им вместе с краюхой сытного деревенского хлеба часть своей души и тепла. Всё ещё у них было впереди, только никто не знал, сколько этого «всего» каждому достанется, да никто об этом и не задумывался. На фронт, на фронт, бить гадов, бить, чтобы скорее вернуться домой, обнять своих жён и подруг и забыть об этих днях раз и навсегда!
Под Сталинградом простояли трое суток, но вооружения не получили, эшелон тихо тронулся.
— Что ж так, товарищ старшина? Портянки мы постирали, исподнее тож, хоть жанись, а винтарей опять не дали? Что ж, мы из ширинок по немцу палить будем? А, товарищ старшина? — подковыривали старшину, шагавшего по перрону, из теплушек.
— Умолкни, а то я в вашу теплушку подсяду и…
— Садись, старшина, у нас весело. После стирки кальсоны сели, не знам, чё делать! Не вмещается хозяйство! — под общий хохот кричали из следующей теплушки.
Старшина заскочил на ступеньку штабного вагона и, повиснув на поручнях, крикнул:
— Ох умники, погодьте до завтра, я вам ваше хозяйство вправлю, в мыле будет!
Однако назавтра с большинством тех, кто ехал в эшелоне, ничего не произошло. По той простой причине, что завтра для них так и не наступило. Как всегда угомонившись к полуночи, теплушка спала под мерный перестук колёс. Несмотря на настежь открытую дверь теплушки, было душно, как перед дождём. Костя и Колька не могли уснуть, долго ворочались и в конце концов решили покурить. Они сели, свесив ноги на ветер. Раскурив козьи ножки крепкой махорки, молча смотрели на мирно бежавший мимо пейзаж. Ночь была светлой. Большая луна, как огромный бледный фонарь, стерев все дневные краски, ровным матовым светом освещала землю. Степи такие они никогда не видели, огромные пространства и далёкие необозримые горизонты. Молчали. Каждый думал о своём. Их вагон был в середине эшелона, и, когда впереди что-то вспыхнуло, они не сразу сообразили, что произошло. Только запоздалый гудок паровоза заставил их высунуться в проём двери и увидеть то, что происходило. Это и спасло им жизнь. Ни секунды не медля, оба выпрыгнули из вагона и покатились по откосу железнодорожной насыпи. Когда пришли в себя от ударов столь негостеприимно встретившей их земли, всё уже кончилось. Весь эшелон ушёл с высокого обрыва мимо моста в реку. Внизу, в темноте, что-то ухало, скрежетало, бурлило и как будто стонало. Костя, сильно ударившийся при падении, стирал с разбитого лица кровь, заливавшую ему глаза, стоял на коленях и шарил вокруг рукой, как слепой. Николай, приземлившийся более удачно, добежал до берега реки. Пытался увидеть что-либо, но высота крутого обрыва и вдруг сгустившаяся темнота не позволяли ничего разглядеть.
— Колька, ты где? Ты живой?! — услышал Николай испуганные крики Кости.
— Здесь я, сейчас приду, — крикнул он и пошёл на голос. Разорвав свою рубаху, наложил повязку на рассечённый лоб друга. — Ну что? Как ты?
— Да вроде нормально, я испугался, думал, ослеп, и тебя нету. — Костя осторожно встал на ноги. — Ничё, заживёт. Как это мы смогли выпрыгнуть, а, Коль? На всём ходу?
— Сам не помню. Когда увидел, что паровоз под откос пошёл, за тобой следом и прыгнул.
— Это я за тобой прыгнул.
— Да ладно, какая разница, кто прыгнул первым. Допрыгались. Все вещи в вагоне остались и документы, а мы с тобой в одних подштанниках да на босу ногу. Что делать будем?
Луна вынырнула из скрывшего её облака, и они наконец увидели друг друга. В оборванном нижнем белье, в крови и синяках, они стояли друг перед другом и не верили, что всего десять минут назад всё было нормально и даже хорошо. Они ехали на фронт, их было много, весёлых и грустных, молодых и уже солидных мужиков, они чувствовали в себе силу, даже без оружия. Теперь они стояли одни.
— Неужели никто не уцелел? — задал вопрос Костя.
— Надо спуститься к реке, кто-то же должен был выплыть! Идём. Нужно левее, тут прямо очень крутой обрыв.
— Эй, есть кто живой?! — заорал Костя, как только вышли к берегу. Его крик потерялся в пространстве. — Давай спустимся к реке.
Осторожно они спустились к глянцево блестевшей, тихой, тёмной воде, медленное течение которой уносило длинной полосой обломки досок и всякого всплывающего из глубины вагонного хлама. Они не увидели плывущего на воде человека. Не обнаружили никого и на берегу, по которому бродили до рассвета.
— Не верится, что вот так разом столько народа на тот свет отправили. — Николай зашёл по колени в тёплую воду реки. — Как же теперь доставать-то их будут, глубина, видно, большая, только водовороты, видать, а столько вагонов нырнуло.
— Да, словно сон страшный ночка сегодняшняя. Старшина, как предчувствовал, всех в чистом на небеса отправил и сам ушёл.
— Светает, пошли к дороге. Небось какой эшелон пойдёт, надо же его предупредить.
— Точно, пошли скорей. Надо как-то с обоих сторон сигналить, вдруг с той стороны пойдёт.
Старый седой дед, сидевший с той стороны моста в небольшой избушке смотрителя, проснулся рано, только-только светало. «Чтой-то литерный запаздывает», — подумал он и отошёл в сторону по нужде. Когда вернулся, его ждали трое в форме НКВД. Небольшая эмка увезла деда, пыля степной дорогой. Старик так и не понял, за что ему, заломав руки, ударили сапогом в лицо. Он потерял сознание да так и умер в дороге. Сердце не выдержало у старого железнодорожника, строившего когда-то и эту дорогу, и этот мост и водившего по ней первые поезда. Когда Костя и Колька поднялись к мосту, они увидели медленно подходивший паровоз с несколькими платформами и вагоном.
