Марк Твен - Жанна дАрк
Некоторое время мы стояли молча, но она по-прежнему не замечала нас, погруженная в свои печальные думы. Немного погодя Мартен Ладвеню мягко произнес:
— Жанна.
Тогда она подняла на нас глаза, вздрогнула слегка и, слабо улыбнувшись, сказала:
— Говорите. Вы принесли мне известие?
— Да, бедное дитя мое. Мужайся. Думаешь ли ты, что у тебя хватит сил выслушать?
— Да, — тихо ответила она и опять опустила голову.
— Я пришел, чтобы напутствовать тебя перед смертью.
Легкая дрожь пробежала по ее изнуренному телу. Наступило краткое молчание. Среди тишины мы слышали собственное дыхание. Потом Жанна сказала тем же тихим голосом:
— Когда это произойдет?
Издалека донеслись удары похоронного колокола.
— Теперь. Времени осталось немного. Опять легкий трепет.
— Так скоро… ах, это слишком скоро!
Воцарилась продолжительная тишина, нарушаемая только ударами далекого колокола. Неподвижно стояли мы и прислушивались. Наконец, молчание было прервано.
— Какая смерть ждет меня?
— Костер!
— О, я так и знала, я так и знала!
Она вскочила с места, как безумная вцепилась руками в волосы и начала судорожно рыдать, плакать, скорбеть, и она обращалась то к одному из нас, то к другому и с мольбой всматривалась в наши лица, как будто она надеялась найти в нас друзей и спасителей. Бедняжка, она сама никому не отказывала в дружбе и в помощи — даже раненому врагу на поле битвы.
— О, как жестоко со мной поступили! И неужели мое непорочное тело сегодня же сделается добычей огня и превратится в пепел? Ах, скорее согласилась бы я семь раз положить голову под секиру палача, чем быть обреченной на такую мучительную смерть! Когда я изъявила покорность, то мне обещали церковное заточение; и если бы меня отправили туда, а не оставили во власти моих врагов, то я спаслась бы от этой ужасной судьбы. О, я взываю к Господу, к Вечному Судье, — да узрит Он, как несправедливо поступили со мной!
Ни один из них не мог оставаться спокойным. Они отвернулись, слезы текли по их щекам. В одно мгновение я бросился на колени, к ногам Жанны. Она тотчас заметила опасность, которой я себя подвергал, и прошептала мне на ухо: «Вставай! Будь осторожнее, добрая душа! Ну вот… Да благословит тебя Господь на всю жизнь!» И я ощутил быстрое рукопожатие. Последняя человеческая рука, к которой Жанна прикоснулась перед смертью, была моя. Никто этого не видел; историки об этом не знают и не рассказывают, но я говорю вам святую правду. В следующее мгновение Жанна увидела приближающегося Кошона; она выступила вперед и, остановившись перед ним, сказала:
— Епископ, из-за вас я умираю.
Он не был пристыжен или взволнован, но ответил ей невозмутимо:
— Будь терпелива, Жанна. Ты умираешь, потому что, не сдержав обета, вернулась к своим прегрешениям.
— Горе мне! — сказала она. — Если бы вы отправили меня в церковную тюрьму и дали мне справедливых и благопристойных тюремщиц, как обещали, то ничего этого не случилось бы. И за это вам придется отвечать перед Богом!
Кошон не устоял, его спокойная самоуверенность несколько омрачилась, и, повернувшись, он покинул келью.
Некоторое время Жанна стояла, задумавшись. Она успокаивалась, но по временам еще вытирала глаза, и иногда рыдания снова потрясали ее тело; однако приступы отчаяния были уже не столь сильны и повторялись все реже и реже. Наконец, она подняла глаза и, увидев Пьера Мориса, который вошел одновременно с епископом, спросила у него:
— Мэтр Пьер, где я буду нынче вечером?
— Уповаешь ли ты на Бога?
— Да, и по милости Его я буду в раю.
Затем Мартен Ладвеню исповедал ее; она пожелала причаститься. Но как же можно приобщить Святых Даров человека, который всенародно отлучен от Церкви и в такой же степени лишен права участвовать в таинствах, как некрещеный язычник? Монах не решался сделать это и послал спросить у Кошона, как ему надлежит поступить. Но в глазах этого злодея все законы, Божественные и человеческие, были равны — он не уважал ни тех, ни других. Он приказал удовлетворить все желания Жанны. Последние ее слова, быть может, пробудили в нем страх, но они не могли проникнуть в его сердце, потому что сердца у него не было.
И была дарована евхаристия этой бедной душе, которая в течение стольких месяцев страстно мечтала об этой милости. То была торжественная минута. Пока мы находились в тайниках тюрьмы, открытый двор замка успел наполниться огромной толпой — то были бедняки, мужчины и женщины, которые узнали о том, что происходит в келье Жанны, и, смягчившись сердцем, пришли… Зачем? Они сами не знали. Мы их не видели и не знали об их присутствии. А за воротами замка собрались еще большие толпы — тоже бедный люд. И когда мимо них были пронесены зажженные свечи, и шествие со Святыми Дарами направилось к темнице Жанны, то все эти люди опустились на колени и начали молиться за нее; многие плакали. В келье Жанны началось таинство причащения, а издалека доносился тихий, печальный напев — невидимые толпы читали литию о спасении отходящей души.
С этих пор боязнь огненной смерти покинула Жанну, чтобы вернуться только на один короткий миг, после чего все ее страхи исчезнут, и вместо них воцарятся отвага и спокойствие.
ГЛАВА XXIII
В девять часов Орлеанская Дева, Освободительница Франции, покинула тюрьму и в ореоле красоты своей невинной юности отправилась отдать жизнь за отечество, которое она так горячо любила, и за короля, который покинул ее на произвол врагов. Она ехала в телеге, в которой возят только преступников. В одном отношении с ней поступили хуже, чем с преступником: ибо, хотя ей еще предстояло выслушать приговор, который будет вынесен светским судом, однако на колпаке, вроде митры надетом ей на голову, были заранее начертаны слова осуждения:
ЕРЕТИЧКА, НАРУШИТЕЛЬНИЦА ОБЕТА,
ОТСТУПНИЦА, ИДОЛОПОКЛОННИЦА!
В повозке рядом с ней сидели монах Мартен Ладвеню и мэтр Жан Масье. Она была девственно прекрасна, нежна и непорочна в своем длинном белом одеянии, и когда она появилась из сумрака тюрьмы и, залитая волнами солнечного света, на одно мгновение остановилась светозарным пятном на фоне мрачных ворот, то над огромной толпой бедного люда пронесся говор: «Видение, видение!» И, упав на колени, они начали молиться. Многие женщины плакали. И мольбы об умирающей зарождались снова и могучей волной неслись дальше, утешая и благословляя Жанну на протяжении всего пути к месту смерти. «Иисусе, будь милостив! Сжалься, святая Маргарита! Молитесь за нее, все святые, архангелы и преподобные мученики — молитесь за нее! Святые и ангелы, будьте ее заступниками! Боже милостивый, да минует ее гнев Твой! Господи Боже, спаси ее! Сжалься над ней, Боже милосердный, молим Тебя!»
Справедливо и верно говорит по этому поводу некий историк:
«Неимущие и беспомощные ничего не могли дать Жанне д'Арк, кроме своих молитв; но мы верим, что молитвы эти не были бесплодны. История не знает другого столь же трогательного события, как эта рыдающая, беспомощная, молящаяся толпа, которая стояла у тюремных стен старой крепости коленопреклоненная, с зажженными свечами в руках».
И так всю дорогу: далеко раскинулась коленопреклоненная многотысячная толпа, густо усеянная бледно-желтыми огнями свечей — точно поле, по которому разбросаны золотистые цветы.
Впрочем, не все были на коленях: исключение составляли английские солдаты. Они стояли непрерывной цепью по обе стороны дороги; а за этими живыми стенами находились коленопреклоненные толпы.
Во время пути какой-то безумец в одежде священника, прорвавшись сквозь толпу и цепь солдат, бросился на колени рядом с повозкой, крича и рыдая, и умоляюще простер руки:
— О, прости, прости!
Это был Луазлер!
И Жанна простила. Простила его от всего сердца, которое не знало ничего, кроме всепрощения, сострадания и жалости по отношению ко всем страждущим — каковы бы ни были их преступления. И ни единым словом не упрекнула она этого жалкого негодяя, который дни и ночи взыскивал пути лжи, предательства и лицемерия, чтобы погубить ее.
Солдаты едва не убили его — граф Варвик спас ему жизнь. Дальнейшая его судьба неизвестна. Он куда-то удалился от мира, чтобы наедине терзаться угрызениями совести.
На площади Старого Рынка стояли те же два помоста и тот же позорный столб, которые накануне находились на Сент-Уанском кладбище. Разместились, как и раньше: на одном помосте — Жанна и ее судьи; на другом — высокопоставленные лица, из коих на первом месте были Кошон и английский кардинал — Винчестерский. Площадь была запружена народом. Люди также толпились у окон и на крышах прилегающих домов.
Кончились приготовления. Мало-помалу все затихло, суета прекратилась, и воцарилось тягостное молчание — торжественное, грозное безмолвие.
