Гор Видал - Вице-президент Бэрр
— В данный момент, увы, слишком много журналистов и слишком мало вакансий…
— Нет, сэр. Я не ищу места.
Он испытал явное облегчение.
— Разумеется, все, что вы напишите, если это будет не хуже, — он постучал пальцем по «Загадке Эльмы Сэндс», — мы напечатаем с радостью. Знаете, у вас уже есть последователи. — Смутная улыбка. — Вас хвалил Фицгрин Халлек. Благодаря Старожилу он собирается попробовать помидоры, так он мне, во всяком случае, сказал.
В другое время я бы залился краской от счастья и лишился дара речи. Но в это утро я едва заметил его комплимент.
— Чтобы заработать на жизнь, я готов писать что угодно. Но, по-моему, нужно нечто большее, особенно если я…
— Если вы не напечатаете памфлет?
— Да. В конце концов, я теряю пять тысяч долларов. — Я хладнокровно увеличил свой гонорар в пять раз. Отчаянный шаг, но Брайант, кажется, поверил.
— Очень большая сумма. — Он теребил бакенбарды. — Сколько людей, однако, готовы уничтожить мистера Ван Бюрена!
— Вот именно. Я же к этому не стремлюсь. Как вам известно, я явился сюда однажды с опусом о свадьбе полковника Бэрра, и, прежде чем я понял, что произошло, Леггет убедил меня написать о связях полковника с Ван Бюреном.
— Боюсь, наш общий друг Леггет впутал вас — и нас — в неприятную историю. Понимаю, вина не ваша и ничья вообще. Обычные партийные страсти нашего времени. — Брайант держался философом, да и как еще ему было держаться, если со своими бакенбардами он — вылитый Аристотель.
— Конечно, я мог бы отказаться. — Я замолчал. Оглянулся. Заметил на письменном столе последнюю книгу Ирвинга «Путешествие в прерии». Бронзовый разрезальный нож торчал в первой главе — как оружие убийцы, подумалось мне, и тут же на ум пришла мысль: кто же все-таки убил Эльму Сэндс? Надо спросить у полковника, кого он подозревает.
— Мы не пользуемся влиянием у теперешнего правительства. — Брайант тоже мирно разглядывал обложку «Путешествия в прерии».
— Если я не напечатаю памфлет и если Ван Бюрена выберут… — Я смотрел на него растерянно. Чего просить?
— Я поговорю кое с кем, кто мог бы оказать содействие.
— И скоро? Я встречаюсь со своим издателем в понедельник.
— Я постараюсь сделать все для вас. То есть для мистера Ван Бюрена.
— Хочу предупредить: я ненавижу политику.
Брайант перевернул книжку Ирвинга.
— В молодости я хотел быть лишь чистейшим поэтом, подобно Мильтону. Нет, скорее подобно Томасу Грею. Все-таки Мильтон был политическим поэтом. И вот я здесь. — Он показал на груды газетных подшивок, загромоздивших крохотный кабинет, как пожелтевшие надгробия, мемориалы мертвых новостей. — Надо ведь как-то жить. А потом постепенно втянулся.
— Я никогда не втянусь.
— Но вы так увлечены полковником Бэрром.
— Только его личностью.
— А ведь я когда-то был бэрритом. — Брайант вдруг улыбнулся. — В тринадцать лет я выступил против Джефферсона стихотворением «Запрет». — Голос его вдруг упал на один регистр.
Сгинь, безмозглый философ, ты забыл свою душечку Сэлли.
Разве ласки ее, что как соболь нежны, надоели?
Ради бога, уйди, и достойные люди займутся делами страны.
Он засмеялся.
— Ни в коем случае не следует печататься в тринадцать лет. И даже в тридцать. И быть может, никогда!
— У вас, верно, всегда была склонность к политике.
— Может так показаться. Но теперь… — Брайант повернулся ко мне. — Молодой человек, признаюсь, я до сего дня боюсь полковника Бэрра. Боюсь его ума. Боюсь его примера.
— Мне он кажется великим человеком, мистер Брайант. Да и все так считали бы, не проиграй он партию, которую выиграл Джефферсон.
— Вот именно! Вы попали в точку. То, что для Бэрра было игрой, для Джефферсона явилось столкновением добра и зла. — Уильям Каллен Брайант, склонный к сентенциям морализатор, вдруг сменил Брайанта-редактора. — Я признаю, у Бэрра живой и острый ум, но он не поднялся — не смог подняться — до духовного величия. А что до его нравственности…
— То она едва ли ниже, чем у любого человека его поколения, а также и нынешнего. — Я собрался уходить.
Брайант посмотрел на меня недоуменно. Всегда он сам заканчивает разговор. Он сказал примирительно:
— В конце концов, мы только критики, оценивающие игру великих исполнителей.
Он проводил меня до двери.
— В Неаполе, на Мургалине (как пишутся эти итальянские названия?), по правой стороне, если идти к Потсволле, живет один честный сапожник. Каждое утро при восходе солнца его маленькая собачка выбегает из дома и лает на Везувий.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Я отправился на Четвертую улицу. Жена Леггета не хотела меня впускать, но он услышал мой голос.
— Заходи! Я умираю от скуки! Не говоря уже о желтой лихорадке, о малярии…
Я вошел в спальню, когда он завершал перечисление своих недугов.
— …катаре и чахотке. — Леггет выглядел так, будто вот-вот умрет, лицо всунулось, покрылось капельками пота, в комнате стоял устойчивый запах хинина и тления.
Я уселся на почтительном расстоянии от него и рассказал о разговоре с Брайантом. Леггет смеялся, кашлял, сопел, брызгал слюной и шутил.
— Похоже, ты прижал его к стенке. Хорошо. Он рассказывает про собачку в Неаполе, только когда нервничает. Этот рассказ у него вроде тика. — Он откинул с груди одеяло. — Что ж, я тебя впутал, я тебя и вызволю.
— На той неделе я встречаюсь с издателем.
— Чего ты хочешь?
— А ты как думаешь? Денег. Элен беременна.
— Отличная работа. — Леггет был само сочувствие, как и положено умирающему от неисчислимых недугов. — Собираешься жениться?
— Хотел бы.
— Она не хочет? — Брови его удивленно взметнулись.
— Нет. Или только так говорит. Но все равно мне надо заняться адвокатской практикой, больше печататься…
— Вы останетесь в Нью-Йорке?
— А что делать?
— Ну, можно получить место на государственной службе…
— Еще на этой неделе?
— Срок короткий.
— Разумеется. — С чистой совестью сорву с Леггета и Брайанта побольше — и еще с издателя, которого нашел мне Свортвут. Буду с ними безжалостен, как и они со мной.
Смешно. Наблюдая, как Элен трудится у манекена (теперь она всецело ушла в работу), я думаю о том, что у нас обязательно будет дочь, и испытываю удовольствие от мысли, что выхода у меня нет и мне придется включиться в борьбу, которую ведут все обитатели этого города, хоть мне и чуждо их основное побуждение — желание разбогатеть. Я всегда хотел жить сам по себе, внутренней жизнью. Теперь же до конца моих дней мне надо работать ради двух других существ, и мысль об этом долгом рабстве меня не угнетает, наоборот. В голову лезут глупые мысли. О том, например, что Элен, наверное, понравилась бы моей матери.
— Брайант обещал подумать? — Леггет вытер лицо полотенцем.
— Да.
— Значит, он что-нибудь сделает. И я тоже. Между нами, не вижу причин, почему бы тебе не получить место консула.
Я удивленно уставился на Леггета. В самых возвышенных мечтах я не воспарял так высоко.
— Пост консула обычно награда за услуги, оказанные партии, но в твоем случае, — Леггет улыбнулся беззубой улыбкой, — он станет наградой за услуги, блистательно не оказанные.
— Ты в самом деле можешь это устроить?
— Со временем, да. Возможно.
— Со временем… — Я нахмурился.
— Бога ради, Чарли, не печатай проклятый памфлет! И, клянусь головой неаполитанской собачки мистера Брайанта, мы придумаем для тебя что-нибудь стоящее. Торжественно клянусь, Чарли! — Он стукнул себя по широкой, хоть и изнуренной чахоткой груди, и я поклялся, что не напечатаю памфлет. Но стоит ли всерьез принимать ангельские песнопения «Ивнинг пост»? Неужели у них такое влияние? Я боюсь даже мечтать о консульстве, потому что тогда уж этому определенно не бывать.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Полковник Бэрр развеселился, узнав, что Брайант некогда был бэрритом.
— Теперь я буду читать его с симпатией, которой прежде не хватало. — Полковник положил «Ивнинг пост» на почетное место на столике у своего изголовья. Затем. — Налей мне кларета. Сегодня меня знобит.
Я наполнил два бокала. Полковник, кажется мне, все слабеет телом, но голова у него ясная. Сегодня по крайней мере. В другие дни он многое забывает, путает и сам из-за этого раздражается.
— Старость — вещь мало приятная, Чарли.
— Лучше умереть молодым?
— Нет. Просто надо избегать старения. Должен же быть какой-нибудь способ. Мне казалось, я его нашел.
— Какой?
— Любовь женщины. Но наступает время, когда и женская любовь уже не может вас уберечь, и мы скукоживаемся в сморщенное яблоко. Хорошо! — воскликнул он, осушив бокал.
