Валерий Осипов - Подснежник
— Роза, почему я не поехал на Третий съезд?
— Потому что ты был против него…
Сознание возвращалось, крепла память, он выходил из забытья осторожно, постепенно, на ощупь…
— А на Четвертый съезд я поехал… Там снова была война с Ульяновым. Хотели объединиться, но ничего не вышло. Он выступал за национализацию земли, а я за муниципализацию…
Розалия Марковна поправила мужу одеяло.
— Ты очень много разговариваешь сегодня, Жорж…
— Недавно мне приснился сон: мы сидим с Ульяновым за одним столом и вместе пишем программу партии для Второго съезда… Невероятно, да? А ведь когда-то мы сошлись с ним почти во всем… Как давно это было! Сколько бурной воды утекло с тех пор, какие водопады полемики были обрушены друг на друга!
— Жорж, ради бога…
— Ульянов сейчас глава нового правительства… Какую огромную ошибку они совершили, взяв власть! Октябрьская революция была преждевременна…
— Жорж, успокойся…
— Диктатура пролетариата может быть установлена в стране, где рабочий класс составляет большинство населения. В России этого нет! Россия еще не доросла до социалистической революции…
— Успокойся, Жорж, прошу тебя — успокойся…
Неожиданно в комнату вошел и встал в углу Гучков.
— Вы получили мою телеграмму? — мрачно спросил Гучков. — Вам необходимо срочно выехать в Россию.
— Но я приехал в Россию год назад…
— Нет, вы пока еще в Италии. А ваше скорейшее возвращение в Россию было бы очень полезно для спасения отечества. Как военный министр Временного правительства я могу немедленно организовать ваш выезд через наших союзников — Францию и Англию, а дальше морем — в Швецию…
— От кого я должен спасать отечество?
— От черни!
— ………………….??
— От вышедшей из повиновения солдатни и мастеровщины, от бунтующих по всей России мужиков!
Он пристально вглядывался в лицо Гучкова. Октябрист. Лидер буржуазно-монархической партии. Сторонник Столыпина. Председатель III Государственной думы. Банкир. Капиталист. Яростный враг рабочего класса и революции. Как он оказался здесь, в этой комнате?
— Вы не ошиблись адресом, господин Гучков?
— Нет, не ошибся. Я читал ваши последние статьи. Вы призываете к войне до победного конца. Нам необходим ваш авторитет, вы нужны нам…
— Кому — вам?
— Истинно русским патриотам…
— Роза, Роза!..
Гучков исчез.
Он открыл глаза. Фигура жены возле кровати колебалась в туманной пелене. Трудно было дышать.
— Роза, мы вернулись в Россию по приглашению Гучкова?
— Нет, мы приехали сами.
— Но мы получали в Италии телеграмму от Гучкова?
— Она пришла в Сан-Ремо после нашего отъезда, когда мы были уже во Франции.
— Неужели она действительно была, эта телеграмма?
— Была…
— Я видел сейчас Гучкова… Вот здесь, в этой комнате… Разве он приходил к нам… тогда, весной, когда мы вернулись?
— Нет, приходили другие…
— Я рад познакомиться с вами, — сказал генерал Алексеев.
— Я тоже, — сказал адмирал Колчак, — очень рад.
— Примите уверения в моем совершеннейшем к вам почтении, — сказал генерал Алексеев.
— Присоединяюсь, — сказал адмирал Колчак, — присоединяюсь целиком и полностью.
— Оставим в стороне наши политические убеждения, — сказал генерал Алексеев, — сейчас не время говорить о них…
— Мы люди военные, — сказал адмирал Колчак, — и наша встреча с вами продиктована логикой событий, положением на фронтах…
— В свое время я прочитал вашу брошюру «О войне», — сказал Алексеев. — Вы совершенно справедливо утверждаете, что военное поражение России замедлит ее экономическое развитие и будет вредно для дела русской народной свободы…
— Тогда вся Россия рукоплескала вам, — сказал Колчак, — за вашу истинно русскую патриотическую позицию…
— Но я утверждал тогда не только это, — забеспокоился Плеханов, — я говорил еще и о том, что военное поражение России будет полезно для ее государственного строя, то есть для царизма, к низвержению которого я призывал всю жизнь.
— Это не имеет значения, — сказал Колчак.
— Безусловно, — поддержал генерал Алексеев, — главное заключается в том, что вы осудили немецких социалистов, голосовавших в рейхстаге за военные кредиты, и поддержали французских социалистов, тоже голосовавших за военные кредиты.
— Германия напала на Францию, — сказал Плеханов, — для Франции война была справедливой — она защищалась…
— А не кажется ли вам, Георгий Валентинович, — вдруг сказал чей-то очень знакомый голос, — что война была несправедливой и для Франции, и для Германии одновременно?
— Нет, — сказал Плеханов, — не кажется. Предательство вождями немецкой социал-демократии интересов и революционных традиций немецкого пролетариата объясняется ревизионизмом в теории, которым эти вожди были давно уже заражены и с которым я лично всегда боролся. Немецкие социалисты голосовали в рейхстаге за войну с Францией из-за того, что боялись потерять голоса своих шовинистически настроенных избирателей. И поэтому немецкие социалисты стали надежной опорой империалистической политики немецкого юнкерства и немецкой буржуазии.
— Позвольте, позвольте, — сказал знакомый голос, — а разве французские социалисты не предали интересы французского рабочего класса, когда голосовали за военные кредиты? Разве французские социалисты, поддерживая свое правительство, не стали опорой французских капиталистов? Кстати, в это правительство вошел ваш старый друг Жюль Гед…
— Мой друг Жюль Гед не может стать предателем интересов французского рабочего класса! — запальчиво крикнул Плеханов.
— Почему же не может, когда он стал им, — не унимался знакомый голос.
— А потому, что Жюль Гед основал партию французского рабочего класса!
— Сначала основал, а потом предал. И так бывает. Не только с ним одним это случилось.
— Я не позволю в моем присутствии оскорблять моих старых друзей!
— Вы что-то, Георгий Валентинович, очень уже сильно доверяетесь такой ненадежной в политике категории, как «старые друзья», — заметил знакомый голос. — Впрочем, когда-то вы, наверное, и к меньшевикам перешли потому, что там были ваши старые друзья — Засулич, Дейч, Аксельрод… Помните, как вы сказали тогда в Женеве — «я не могу стрелять по своим»? А через полтора года эти «свои» стали для вас чужими…
— Вы упрекаете меня в перемене моих взглядов? Но живой человек не может не изменяться…
— Хотите еще один пример изменения ваших взглядов? За два года до начала войны вы писали, что для вас высший закон — это интересы международного пролетариата. Войну же вы находили полным противоречием этим интересам. И призывали международный пролетариат решительно восстать против шовинистов всех стран. Писали вы так или нет?
— Ну, предположим, писал.
— Тогда же вы утверждали, что знаете только одну силу, способную поддержать мир, — силу организованного международного пролетариата, что только война между классами сможет с успехом противостоять войне между народами. Вы автор этих слов?
— Я.
— Так почему же через два года вы стали звать французских и русских рабочих идти убивать немецких рабочих? Почему всего лишь два года потребовалось вам, чтобы самому стать социал-шовинистом и призывать русский и французский народы к уничтожению немецкого народа?
— Господа, господа, не увлекайтесь, — вмешался генерал Алексеев, — свобода слова не должна мешать подготовке к наступлению…
— Вы считаете меня шовинистом? — спросил Плеханов.
— Нет, не считаю, — чистосердечно признался верховный главнокомандующий.
— Помилуйте, какой же здесь может быть шовинизм? — развел руками Колчак. — Вы же любите свою родину?
— Люблю, — сказал Плеханов.
— Так как же можно не желать своей родине победы в войне.
— Победа над Германией приблизит революцию в России, — сказал Плеханов. — Царизм не сможет справиться с теми общественными силами, которые война выдвинет на русскую историческую сцену.
— Ах, оставьте вы царизм, Георгий Валентинович! — махнул рукой Алексеев. — Царя уже нет, теперь надо думать о том, как жить без царя дальше.
