Нина Молева - Камер-фрейлина императрицы. Нелидова
— Да, я любила великого князя.
— И он без памяти любил вас. Так почему же отец не поступил, как поступаю я? В моих жилах течёт его кровь и в гораздо большей степени, чем кровь моей матери, не правда ли? Он не думал о таком поступке? Ответьте мне, Катерина Ивановна, ответьте!
— Не мне судить о мыслях государя.
— Вы уходите от ответа! Кого вы защищаете сейчас — его, себя? Я вспоминаю рассказы о деде, императоре Петре III. Если бы события сложились по его мысли, будущая императрица Екатерина получила бы развод, а на престол вступила Елизавета Романовна Воронцова. Он и в арест просил поместить с собой только её. Он тоже умел любить. Без памяти. Что же случилось с императором Павлом?
— С ним ничего. Просто пришёл на свет великий князь Александр Павлович, а за ним сразу вы, ваше высочество.
— Тем легче было отцу отречься от престола и стать счастливым.
— Но я бы на это не согласилась. Никогда.
— Мне следовало бы поблагодарить вас за вашу бесконечную снисходительность, мадам, и уйти. Но... я понимаю, такой разговор у нас с вами может не состояться больше никогда.
— Да, мне шестьдесят четыре года, ваше высочество.
— Полноте, мадам, кто бы мог вам их дать! Ваше знаменитое очарование не угасает со временем.
— Благодарю вас, ваше высочество. К тому же моя жизнь протекала и будет протекать вдали от двора.
— Но вдовствующая императрица продолжает настаивать на ваших приездах. Ваша воля — уклоняться от них.
— Я бесконечно признательна вдовствующей императрице за понимание моих странностей. К тому же придворная жизнь превосходит намного мои материальные возможности, но и вполне удовлетворяет меня.
— Как бы то ни было, мадам, если бы вы ответили ещё на один давно донимающий нас с братом вопрос: что стало причиной вашего ухода из дворца при жизни императора, да нет — ещё великого князя? Все говорят, император с бесконечным уважением относился к вам, и это вы настояли на своём отъезде. Ещё раз простите мою солдатскую прямолинейность: я же знаю, никто не занял вашего места в мыслях и чувствах императора. Во всяком случае, тогда, когда вы приняли решение об отъезде.
— Мне трудно поверить, что моя скромная персона через столько лет продолжает занимать мысли сыновей императора.
— Но это так, мадам, и если вы не сочтёте нужным удовлетворить моё просто непристойное любопытство...
— Почему же, этот ответ вы должны знать. Он уничтожит многие кривотолки, существовавшие при дворе. Но сначала позвольте мне начать с вопроса.
— Спрашивайте, мадам, конечно же спрашивайте!
— После поражения под Аустерлицем вы продолжали сражаться против наполеоновских войск, не правда ли?
— Вы сами об этом сказали, мадам.
— Но вы же стали на сторону тех, кто считал целесообразным заключение с Наполеоном мира: стол переговоров вместо поля брани.
— Да, нас не совсем справедливо стали называть французской партией. Но людские потери, не говоря о мирном населении, были так велики и нескончаемы!
— В своих беседах с покойным императором ещё до его вступления на престол мы сами не заметили, как образовались две партии, становившиеся год от года всё более непримиримыми. Император видел панацею ото всех бед в философии Фридриха Великого, я принадлежала к тем, кто склонялся на сторону французских философов.
— И это приобретало такое значение?
— Но мы же взрослели и — старели, ваше высочество. А с возрастом убеждения приобретают всё большее значение для человека, заменяя юношеский пыл чувств и впечатлений. Прусские офицеры начали год от года заполонять Гатчину, вторгаться в мысли и чувства императора, как сказал когда-то граф Нелединский, прусский сапог опрокинул, в конце концов, французский светильник разума.
— И вы, мадам?
— Я предпочла уйти от становившихся слишком острыми каждодневных споров. Все старые друзья императора уходили один за другим. Я не составила исключения.
— Но и несомненно ускорили этот исход.
— Кто знает, ваше высочество, кто знает.
— Вы непримиримы, мадам. Я слышал это от многих.
— Непримирима? Наверно, это можно определить иначе: я слишком уважала моего императора и слишком хорошо знала, какими блестящими способностями он обладал, чтобы ограничивать их жёсткими швами прусского мундира. Но, ваше высочество, у меня невольно возник вопрос: почему вам пришлось отказаться от прав на престолонаследие? Грудзинские, насколько я помню, древний польский род. Они ничем не могут унизить российского царствующего дома. К тому же Антони Грудзинский был удостоен едва ли не в 1780 году графского титула в Пруссии.
— Всё верно, мадам.
— Тогда к чему подобная жертва? Вас готовили к царствованию. У императрицы Екатерины была идея возвести вас на византийский императорский престол. Отсюда и ваше имя. Вы готовы и можете править.
— Таково было условие императора Александра Павловича, при котором он согласился на мой развод, мадам. Я не собирался торговаться.
* * *
Вчера хоронили здесь старуху Рибасову. Ей было 89 лет, а всё ещё была бодра, жива и одевалась, как щеголихи за пятьдесят лет одевались. Деревень, говорят, не оставила, а дом и деньги. Та часть, где живёт Блом, досталась Горголию, а другая — на Марсово поле — князю Долгорукову. Впрочем, это два дома.
К.Я. Булгаков — брату. 23 сентября 1822.
Весьма замечательно, что, несмотря на преклонность лет своих, Настасья Ивановна ходила с лёгкостью молодой женщины и даже не имела ни одного седого волоса на голове, но ещё замечательнее — это непостижимое стечение эпох: Настасья Ивановна скончалась в день вступления ко двору Екатерины, а похоронена в самый день коронации покойной императрицы.
Из «Некрологии» А.И. де Рибас в
«Отечественных записках». 1822.
Е.И. Нелидова, Селестин, баронесса Ю. Криденер
— Мадам, к вам какая-то знатная дама. С гербами на карете. И незнакомом именем. Вот её карточка, мадам. Она очень нетерпелива. И горда. Если вы согласитесь её принять...
— Баронесса Юлия Криденер. Действительно, неожиданность, тем более мы незнакомы. Но проси, Селестин, конечно, проси.
— Мадам, пусть вас не удивляет мой визит. Его идею мне подсказало посещение мастерской живописца Левицкого. Вы помните такого?
вас за него, какие бы поводы ни привели к нему. Для меня вы прежде всего автор романа, который прочтён не один раз.
— Моя «Валери» дошла и до вас? Я польщена как автор. Но это всё в далёком прошлом — я не продолжила занятий литературой. Меня больше привлекает живая жизнь. Возможность делать её собственными руками, участвовать в ней, вмешиваться в судьбы государей. И именно это любопытство привело меня к вам, если вы простите мне сию откровенность.
— Охотно, баронесса. Я именно такой себе и представляла женщину, написавшую «Валери», роман такой откровенный, такой...
— Не подбирайте нужного — или ненужного — слова. Обо мне так много было сказано и хорошего, и плохого, что меня ничем не удивишь. Впрочем, настоящее неприятие своего литературного опуса я встретила только в одном человеке.
— Неужели такой нашёлся?
— Вы очень любезны, мадам. Это Наполеон Бонапарт. Он один открыто назвал меня литературной бездарностью, а мою «Валери» — средством от бессонницы.
— Это не говорит в пользу его литературного вкуса.
— Надеюсь. Но теперь, когда мне удалось приложить руку к его полному уничтожению на дипломатическом поле Европы, я хочу узнать некоторые подробности о людях, выступивших против него. Вы хорошо знаете императора?
— Кого вы имеете в виду, баронесса?
— Императора Александра Первого, с которым мне пришлось толковать о создании Священного союза. Есть отдельные черты характера, которые остаются для меня в нём загадкой.
— Я совсем не знаю императора Александра Павловича, баронесса.
— Обычная русская осторожность в высказываниях о сильных мира сего. Мне уже пришлось с пей сталкиваться.
— В моём случае вы неправы. У меня действительно не было возможности узнать будущего императора. Я видела его на придворных приёмах, на большом расстоянии и даже ни разу не была удостоена личного разговора. Вы поторопились меня осудить, баронесса.
— Но ведь вы входили в круг ближайших друзей его отца, разве не так? Разговоры о наследнике в нём несомненно велись. Считали ли вы его человеком романтичным, способным на пылкие увлечения идеей, скажем, государственным проектом? Что в нём может быть от поз, а что от натуры?
