Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века
– В Перынь пойдём, в святилище моё место. Ты, ежели хочешь, уходи. Спрячешься в чащобе от попов, дружинников. Со мной пойдёшь – живота лишишься. Уходи!
Якун ответил кратко:
– Я роту давал.
Дальнейший путь проделали молча, да и не до разговоров Якуну было. Конь шёл резво, успевай ноги переставлять.
Знал Якун: каждый сделанный шаг приближает его к смерти. Бежал и благодарил богов, что не позволили ослушаться отца. Ушёл бы в Киев – сейчас, может статься, связанный ротой великому князю, зорил родной город, поднял меч на родичей, на родных богов. От одной мысли о таком душа содрогалась.
* * *Тысяцкий собрал ратников: ротников, горожан, бояр, тех, кто решил до конца стоять на своём. Всего набралось не более трёх сотен. Оглядев немногочисленную рать свою, воскликнул:
– Положим животы, но не предадим богов наших, не покоримся князю!
С этими словами тысяцкий повёл непокорных новгородцев в последний смертный бой и принял смерть от пробивших бронь и вонзившихся в грудь копий. То была смерть, достойная русича. Смерть не ради злата-серебра, каменьев самоцветных, паволок узорчатых или тьмы рабов, но смерть за волю, веру дидовскую.
Путята, углядев мёртвое тело тысяцкого, велел отнести в Детинец.
– Родичи сыщутся – пусть схоронят, как надобно. Храбрый был муж, жаль, что не с нами.
Глумиться над мёртвым не в правилах русичей. Бейся с живым, а мёртвого отдай родичам. Так от дидов, от седой старины повелось.
Угоняй повёл доблестную когорту в последнюю сечу. Твёрдохлёб же, возопив: «К Добрыне! К Добрыне! Замиряться пора!» – увлекал смешавшихся бояр и лучших людей новгородских к княжескому посланцу. Хаос, творящийся повсюду, парализовал волю верхних людей. Головешки уже взлетали над Чудинцевой улицей. Отовсюду слышались вопли избиваемых новгородцев, кои пытались тушить пожары. Казалось, пришёл последний час Новгорода, словно злые степняки, преодолев леса и болота, зорили город.
Добрыня пребывал у моста. Уперев руки в боки, насупившись, смотрел на творящийся хаос. Углядев кучку градских бояр, несмело приближавшихся к нему, велел гридню:
– Приведи ко мне.
С издёвкой окинув взором подошедшую депутацию, спросил:
– Что скажете, новгородцы?
Вперёд выступил Твёрдохлёб. Смело глянув на княжьего мужа, насмешливо взиравшего с коня, не отводя взгляда, молвил:
– Кончай резню, воевода! Покоряемся воле княжьей, примем крещение.
Сохраняя остатки достоинства, подчеркнул: не перед воеводой склонились, но перед князем великим, киевским. Добрыня не уловил боярских увёрток, равнодушно буркнул:
– Давно бы так, сами виноваты. Накажите своим людиям оружие бросить. Пускай пожары тушат, никто их не тронет.
Гридни собрали сотников, от Торговища подошёл Путята. Воевода наказал прекратить грабежи, не трогать новгородцев, кои пожары тушат. Битва стихла, к Добрыне пробился отец Амвросий. Выглядел честной отец не по сану: лицо обозлённое, ряса разодрана, один глаз подбит, борода у рта окровенилась. Пуча глаза, Амвросий затряс кулаками.
– Воевода, вели своим воям гнать новгородцев в Волхов. Крестити язычников начнём.
Добрыня поморщился, хотел резко оборвать епископа, не любил чужих указок, сдержался. Всё же священник перед ним.
– Погоди, поп, не суетись. Успеем, окрестим. Пускай пожары сперва потушат. А то где ж крещёным жить?
Дружинники ушли в Детинец зализывать раны, новгородцы, освобождённые от помех, миром навалились на пожар. Всякая суетня прекратилась. Старшины, уличанские, кончанские порядок знали твёрдо. Всякий житель занимался делом, более не бегал с выпученными глазами, кто воду таскал, кто избы, одрины растаскивал по брёвнышку, кто те брёвна землёй засыпал.
Добрыня не терял времени даром. Пока стояло главное святилище, дело нельзя было считать завершённым. Наказал Путяте с Воробьём, как только с пожарами станет покончено, гнать новгородцев в Волхов, пускай попы крестят. Сам с двумя сотнями верхоконных дружинников ускакал в Перынь.
2
Святилище волновалось. Хранильники, вещуны, чародеи, ведуны, кощунники собрались на требище, молили Перуна о спасении, просили поразить родиями княжеских людей.
Коня оставили за внешней крадой. Волхвы расступились перед Богомилом. Тот оглядел притч, воскликнул:
– Час последний пришёл, братие! Огнём и мечом крестит князь Владимир Новгород. Вознесём славу Роду и Перуну, положим животы за богов наших.
Якун скороговоркой добавил:
– Уходите, Добрыня скоро тут будет. Пожжёт всё и побьёт всех. Уходите.
Богомил, направлявшийся во внутреннюю краду, к капям богов, остановился, поглядел сурово.
– Кто уходить желает, уходите, неволить не стану. Уносите с собой письмена наши – дощечки и свитки. Берегите их, то память наша, – Якуну велел: – И ты, ротник, бери дощечки, сколько сможешь. Унеси и спрячь, в том рота твоя.
Богомил зашёл во внутреннюю краду, Якун последовал за рыжебородым рослым хранильником в храмину. Волхв подавал низки дощечек, Якун запихивал под бронь, за пазуху.
– Тут вся память наша, – приговаривал волхв. – Как ходили диды наши по земле, как водил их князь Славен. И про Матерь Сва, и про богов всё расписано, сбереги дощечки, ротник.
Снаружи послышались крики, топот, конское ржанье. Требище заполнилось верхоконными. Дружинники теснили волхвов конями, в сумятице некоторые попадали под копыта, некоторые пытались выскользнуть из святилища. Добрыня хорошо помнил наказ Анастаса: дощечки и свитки с бесовскими письменами беспременно сжечь все до единого, чаши с бесовскими знаками – перебить, те же, что сработаны из меди или серебра, побросать в костёр. Потому велел обыскивать Перуновых служителей, отбирать бесовские знаки. Упрямцы противились, некоторые расставались с драгоценной ношей вместе с животом своим.
Якун на миг замер в нерешительности. Тысяцкий наказал спасти Богомила, волхв же велел сберечь дощечки. Не мог ротник оставить старца на верную гибель. Проскальзывая меж волхвов, дружинников, пробрался во внутреннюю краду. Дружинники в неразберихе приняли ротника за своего и пропустили новгородца.
Богомил, словно не слыша шума, стоял у негасимого огня, играл на гуслях, пел славу богам славянским.
– Славься Перун – бог Огнекудрый!
Он посылает стрелы в врагов,
Верных ведёт по стезе.
Он же воинам честь и суд,
Праведен Он – златорун, милосерд!
Великая Матерь Сва, прими нас, детей своих. Введи нас в Ирий, к деду нашему, Сварогу. Ибо уничтожают нас враги наши…
* * *Два дружинника пытались выволочь старца из святилища, отобрать гусли, но тот упрямо сопротивлялся. Дружинник выхватил меч, закричал, но Богомил повернулся к Перуну и вновь запел. Кмет отвёл меч, выбирая место для удара, Якун выхватил свой. Одного дружинника ротник успел зарубить, но и на него обрушились удары. Отцовский доспех сохранил сыну живот, но удары были сильны и многочисленны. Десница повисла плетью, меч выпал из разжавшейся кисти, в глазах потемнело, и Якун без памяти упал наземь.
Перед глазами очнувшегося ротника предстала картина разорения. Храмины пылали, дружинники рушили крады, огонь пожирал капи рожаниц. Перуна, обвязанного верёвками, дружинники, предводительствуемые воеводой, волокли в Волхов. Рядом лежал окровавленный Богомил с развёрстой раной на спине. Якун посунулся к старцу, приподнял за плечо. Тот издал глухой стон, повернул голову, глянул затуманенным взором, прошептал мертвеющими губами:
– Спаси дощечки, ротник, гусли спаси, то особые гусли, – молвил и затих в вечной немоте.
Якун, закусив губу от боли, дотянулся шуйцей до валявшегося на земле меча, кое-как затолкал в ножны. Шуйцей же подгрёб к себе гусли. Приподняв голову, огляделся. Дружинники, занятые своими делами, не обращали на ротника внимания.
Да где же ты, Перун? Почто не поразишь родиями святотатцев? Почто не поможешь нам, детям Сварожьим?
Молчали небеса, не сверкали карающие молнии. Надеяться можно было только на себя.
Кособочась на дрожащих ногах, прижимая к груди левой рукой Словишины гусли, Якун выбрался из разорённого святилища, побрёл в рощу.
Добрыня пнул ногой капь Перуна, велел шестами отпихнуть поверженного бога подале от берега, молвил с усмешкой:
– Плыви, боже, до самого Нево-озера, кончилась твоя власть. Где ж твои родии? Что ж ты за бог? Сам себя оборонить не смог.
Перед возвращением в Новгород зашёл на святлище, глянуть, всё ли сделано как велено, не осталась ли в целости какая бесовщина. Приметил тело главного новгородского волхва, велел гридню перевернуть. Вгляделся в мёртвое лицо, узнал.
– Экий упрямец! Да и жить-то теперь тебе, старче, незачем. Правильно сделал, что помер, – кивнул гридню. – Бросьте тело на костёр, пускай душа улетает с миром, хоть в ад, хоть в Ирий к Сварогу.
