Олег Широкий - Полет на спине дракона
В Новгороде всполошились. И было с чего. Так близко латыны ещё не подбирались никогда. Для князей, желающих обрести симпатии Новгорода, появился удобный повод это сделать, немцев от Юрьева отогнав. Тут нужно было не зевать. Предлагал свою помощь старый враг Мстислав Удатный, который когда-то на Липице вёл тех же новгородцев на его, Ярослава, полки. Согласись новгородцы на его услуги, одержи они над немцами победу — и прощай Ярославовы объединительные надежды.
Повернулся бы Новгород к Залесской Руси задом на долгие времена.
Это даже неповоротливый братец Георгий смекнул, а Ярослав не возражал. Знал — всё равно толку не будет. Лезь, пробуй, ломай гнилые зубы.
Своей вышколенной дружиной Ярослав брату не помог — не для того вскормлены хорты, чтоб другой с ними охотился.
Под Ригой (нашёл куда лезть, как медведь на рогатину) братец был разбит. Думалось — уймётся глупый гордец, так нет — себе же на горе не унялся. Верных владимирских дворян за чужой интерес перемолол, так теперь сгонял под хоругви смердов.
Смерды догадывались, чем заканчивается воеводство Георгия, свежа была в памяти не к ночи помянутая речка Липида. Шли землепашцы в поход неохотно и правильно делали — и это воинство угостили немцы до икоты.
И Ярослав решил — пора показывать, кто есть кто на Руси.
Действовать нужно было с умом, ведь дело было не только в немцах. Что-то распоясалась в последние годы Литва... та самая, разноплеменная, безнадёжно «поганая», которую они, Рюриковичи, в лучшие времена разве что на четвереньках ходить не заставляли. Впрочем, ещё не так давно (и полвека не минуло) дальний родственничек по линии Мономашичей Роман Волынский запрягал литовцев в плуги вместо скотины — всё это было.
И вдруг эти лесовики столь обнаглели, что исцарапали набегами новгородцев и псковичей, смолян и полочан. Какой-то там князёк-кунигас по прозвищу Миндовг сколотил настоящее войско. Да такое, что и немцев из ордена покусывает, чудеса.
Той своей интригой Ярослав законно гордился. Он не полез на немцев нахрапом, как братец, нет. И то сказать, его дружина рождена была не для геройства — для мастерства. К восторгу капризных, не падких на похвалу новгородцев он не только разбил, наконец, рыцарей ордена в одном из сражений за Юрьев, но... заключил с ними мир и заманил с главным войском (против которого не устоял бы сам) крушить зарвавшуюся Литву, чтоб хоть немного немцы ослабли.
Одних врагов бил руками других. Такие вещи купеческий ум Нова-Города без похвалы оставить не мог.
И тут произошло чудо... Такого не ожидал никто. В Литве, под Шауляем войско латынов РАЗБИЛИ... начисто. А о них споткнулся его братец. Чего не могли новгородцы, совершили эти юркие дикари. Тут было о чём задуматься. Так или иначе, как сказал несколько веков назад их дальний родственник Мстислав Тмутараканский: «Вот немец лежит, вот — литвин. А своя дружина цела». А может, он такого вовсе не говорил?
Такая война Ярославу понравилась. Новгородцам тоже. Старое было забыто, больше того — впервые за долгие десятилетия боярское вече приняло князя из рук ненавистных суздальцев, не покоряясь силе, а добровольно.
Всё шло, как надо. Георгиева звезда закатывалась, а его — Ярославова — вырвалась из тумана. Оставалось свалить соперника и... с весёлым пирком да за княжение владимиро-суздальское. А там, глядишь, и до киевского рукой подать.
Но как? Неужели опять затевать междоусобную прю?
Он-то в ней победит, спору нет, но победа эта будет незаконна. Войско-то у братца слабое, но церковь, будь она неладна, церковь осудит, И это очень плохо. А кинжал, а зелье? Кто ж не догадается, откуда ветер дует?
Нет — Ярославу надобна безукоризненная слава, нечего уподобляться всяким там рязанцам. Нужно, как с немцами, — чужими руками.
А ведь чудеса иногда случаются. Вот, скажем, появились как-то раз откуда ни возьмись племена неведомые — «гоги и магоги», а по-иному — татары. Пришли, как ангел с небес на Калку-реку, и очень пособили... Пособили и пропали. Тогда, на Калке, были подорваны силы их южных и западных соперников. Был обескровлен Мстислав Удатный, который вёл в своё время на них с братцем Георгием новгородские полки. Поредели войска несносных, неугомонных галичан и черниговцев, с кем вечно грызлись за Киевский стол.
Сидел Ярослав в надоевшей переяславской горнице, мечтал о невозможном. Вот если бы сейчас пришли те самые татары да избавили его от неудобного брата. И от опеки владимирской холуйской дворни-дворян.
«Вот если бы... уж я бы... Но чудеса — это чудеса».
И вдруг...
Боэмунд и Ярослав. 1238 год
— Ты — человек Батыги? — догадался Ярослав, его поросшие бородой скулы напряглись.
Боэмунд едва заметно кивнул.
Хозяин посмотрел на гостя, будто видел его впервые, так оно, по сути, и было.
— Что ему надо? — неприязненно бросил князь через какое-то время. Видно было, что его застали-таки врасплох. От его покровительственного радушия не осталось и следа. Теперь он выплёвывал слова резко, рубленно.
— Я не переветник — лизать сапоги не буду. Придёте с ханом зорить мою землю — выйду с вами на рать. Уезжай, я не родился рабом, так и скажи своему господину.
Кроме нахлынувшей на князя законной неприязни в этой круговерти чувств были, конечно же, и простая человеческая обида и разочарование. Этого-то Боэмунд и добивался.
Гордые, угловатые в своей чеканности слова (выскочившие наружу, как заснувшая не вовремя стража) в обстановке официальной были бы твёрдым решением Ярослава-князя. Такое — переиначить невозможно. Иное во время застолья, где эта неуместная гневная отповедь выражала обиду Ярослава-человека.
Но высказанная обида желает быть успокоенной. Тут надо действовать быстро. Пока не дошло до трезвеющего ума, что обижаться-то не на что. Не на маску же, в которую облачился твой враг.
Лицо Боэмунда приняло самое искреннее, самое беззащитное выражение, на которое он только был способен. Боэмунд заговорил быстро как заклинание, заговорил таким тоном, каким парень уверяет девушку, что вовсе не заглядывался на её подружку.
— Мой хан не ищет рабов, что в них проку — это товар, а не живые люди. Он ищет друзей. И, поверь, не желает зорить Бату твои земли. Больше того, если ты придёшь на помощь своему брату, — мы погибнем. У нас просто не хватит сил на войну с вами. И ты своими же сапогами растопчешь великое будущее. — Гость резко, как ударив витнем застоявшегося коня, вдруг изменил тон: — Но помни, Ярослав, ангелы никогда на являются одному избраннику дважды. Их крылышки очень неж ны и не любят грязных подошв.
Князь слегка опешил. Признаваться врагу в отсутствии нужных для борьбы против него сил — это очень странно. Кто же, вторгаясь в чужие земли, лепечет о своей слабости? Что-то было не так.
— Какое же у меня великое будущее? — прищурился хозяин.
— Держать в руке своей всю Русь, всю Русь от Киева до лесов мордовских, — спокойно высказал гость незамысловатые чаяния хозяина.
— Уважил ты меня, Ахмед, насмешил. А что твоему хану останется? Кости? — Ярослав не скрестил свои мутные уголья-очи на точке меж бровями, но Боэмунд и без того закачался на воображаемых волнах неумолимой реки.
Важно было то, что не пропало желание у Ярослава спокойно говорить дальше. Причём уже знал он, кто перед ним.
Отчаянно барахтаясь, Боэмунд невпопад выпалил заготовленное:
— Все мы не вольны в поступках своих. Ты — не самодержец, и хан мой — лишь простой полководец великого Кагана. Он не хочет твоей земли — желает свободы себе.
— Уж больно ты вёрток, говори яснее, — увеличил силу течения князь.
Что-то Боэмунд делал не так, потому что отчуждение, казалось, снова нарастало. О Боже, что сейчас было совсем неуместно, так это усталость. Совсем вдруг стало непонятно — кто кого выводит на чистую воду, кто кого искушает? В первый раз в жизни Боэмунд не почувствовал своего превосходства и испугался всерьёз. То, что он пытался дальше лопотать, не влезало ни в какие доспехи. Что бы он ни выкручивал, всё получалось безнадёжно, сбивчиво.
— Яне зря именно к тебе пришёл... У нас — общие враги, так почему бы нам не стать друзьями? А помощь скоро понадобится тебе, ох скоро.
Лазутчик неожиданно для себя вытер со лба холодный пот, чего уж точно делать нельзя ни под каким видом.
— Ну, говори, — на глазах трезвел князь.
И вдруг на Боэмунда что-то снизошло...
Отбросив уловки, он рассказал всё без утайки — о себе, о Бату, о тех смешных и горьких причинах, которые привели Боэмунда в эти палаты. Он так, оказывается, устал лгать, что теперь наслаждался возможностью говорить одну только правду, и ничего больше. «Вот та наживка, на которую ловят народ христиане всех стран, — жажда исповеди». Только сейчас глотал крючок сам рыбак.
