Н. Северин - В поисках истины
— Пусти меня!.. Догнать!.. Вернуть! — прохрипела монахиня, хватаясь за грудь, чтоб сдержать припадок кашля. Но кровь хлынула у нее из горла. Она зашаталась и упала бы, если б Ефимовна не кинулась к ней. Положив ее осторожно на пол, она начала искать глазами воды. В углу стояла глиняная кружка с остатками влаги. Подложив под голову умирающей платок, сдернутый со своих плеч, она поднесла кружку к губам. Слава Богу, вода, и, кажется, свежая! Но Марья была уже без чувств. Ефимовна опустилась перед нею на колени и долго-долго терла ей виски водой без всякого результата.
По временам ей казалось, что она уже скончалась. Дыхания не было слышно, и тело холодело под ее руками.
Дрожащими пальцами, и не переставая творить молитву, расстегнула она узкий подрясник, чтоб дать воздуху свободнее проникнуть в грудь, и, замирая от ужаса и жалости, нащупала власяницу, такую колючую, что она в кровь оцарапала о нее свои старые пальцы.
— Христова невеста! Мученица! — прошептала она со слезами умиления и благоговейно перекрестилась.
Марья тяжело вздохнула и открыла глаза.
— Святая! Страдалица! — зарыдала Ефимовна, припадая к ее ногам.
— Умираю, — с трудом вымолвила монахиня и, сделав усилие, прибавила, указывая рукой на плиту среди горницы, — постучи.
Ефимовна кинулась исполнять приказание; приподняла заржавленное кольцо и раза два ударила им по плите, к которой оно было привинчено, а затем, обернувшись, увидела, что умирающая подзывает ее к себе, и подбежала к ней.
— Сейчас придут… уйди скорее… Скажи Магдалине, я ухожу. Там буду за нее молиться… Федора ей не выкрутить… Искупит материнские грехи… Ему здесь света истины не узреть… Но Магдалина была близка… Опять дьявол хочет ею овладеть… пусть не поддается… пусть помнит… смерть родителей… без покаяния… Мучатся теперь в аду… ждут искупления… Скажи ей… Умираю… скажи — велела напомнить… последняя молитва за нее… Идут… беги… Никому ни слова… Молчи! Хотя бы ножами резали, огнем жгли, молчи!
Собравшись с силами, она громко выкрикнула последнее слово. Под полом явственно раздавались шаги все ближе и ближе. Плита с кольцом стала приподниматься, но Ефимовна успела выбежать раньше, чем высокий старик с белой бородой в монашеской рясе вылез из подземелья.
Осмотревшись по сторонам привычными к темноте глазами, авва Симионий, кроме умирающей, никого не увидел.
Магдалина без оглядки бежала домой.
Ужас и отвращение к людям, державшим в кабале ее ум и душу целых два года, были так сильны, что если б ей сказали, что на пути ее ждет смерть, известие это ни на мгновение не заставило бы ее остановиться. Куда бы то ни было, хотя бы в ад, только бы от нш дальше!
Как пробежала она мимо Ефимовны, не заметив ее, так не заметила она маленькой толпы людей, пробирающихся через принкулинский овраг к старому курлятьевскому дому. В том душевном настроении, в которой она находилась, ничего не могла она ни слышать, ни видеть из того, что происходило вокруг нее; все ее чувства и помышления вертелись около одной цели: скорей спасти Федора, скорее перед целым светом провозгласить его невиновность и поведать всему миру тайну опутавшей его адской интриги.
Как поступить, чтоб этого достигнуть, она еще не знала, но в успей не сомневалась. Это так же верно, как то, что она жива и дышит.
Бессознательно свернула она за город к пустырю, среди которого возвышался городской острог. Потянуло ее туда инстинктивное желание быть поближе к возлюбленному и хоть издали посмотреть на железную решетку, за которой он томился из-за нее.
Взошла луна, и при ее бледном свете она увидела часового, сладко спавшего, опершись на ружье, и многочисленные окна с решетками в три яруса.
«За которым из них мой милый?» — спрашивала она себя с тоской…
Если б он знал, что она от него так близко!
Жизнь, кажется, отдала бы она за то, чтоб дать ему почувствовать, как она его любит и как за него страдает!
«Милый, милый!», — повторяла она страстным шепотом, не спуская взгляда с решетчатых окон и прижимая руки к бьющемуся сердцу.
Кто знает, может быть, именно в эту минуту их бессмертные и не знающие ни времени, ни пространства души и слились в чувстве взаимной любви. Может быть, тяготению к нему возлюбленной и обязан он был душевным успокоением и блаженством вознестись так высоко над землей, что гнусное место заточения превратилось для него на несколько мгновений в чертог райского счастья?
Когда Магдалина вернулась домой, первый ее вопрос был о матери
— Не ложилась еще? Спрашивала обо мне?
Лукьяныч, которого она встретила у калитки (ворота уж давно были заперты) и который как будто дожидался тут ее возвращения, чтоб первому ее видеть, отвечал, что боярыня в большой тревоге.
— Ефимовна за вами, боярышня, в старый дом побежала, — прибавил он, таинственно понижая голос, хотя во дворе, кроме них двоих да цепной собаки, никого не было. — Не встретилась она по дороге вашей милости?
Магдалина, отрицательно покачав головой, пошла дальше, а старик остался у калитки, понурив голову под гнетом предположений, одно тревожнее другого. Куда же делась Ефимовна? Уж не задержали ли ее те, в тайну к_о_т_о_р_ы_х она проникла? Не любят о_н_и, чтоб мирские за ними подсматривали, и не раз платились любопытные за свои сведения жизнью… А боярышня какая-то сегодня странная. Взгляд сверкает решимостью, и не заметно в ней того удрученного состояния, в котором последнее время она находилась после свидания с братьями и сестрами по духу. Уж не решилась ли она совсем к ним уйти? В таком случае зачем было и возвращаться? Сам Лукьяныч давно уж принадлежал к секте аввы Симиония, а потому не мог не сочувствовать обращению боярышни на путь истинный.
Из бахтеринских людей у Магдалины единомышленников было только трое: дворецкий, конюх Степка да одна из прачек, мать девчонки, приставленной на подмогу горничной Лизавете, но и этого было достаточно, чтоб обеспечить ей полнейшее удобство спокойно предаваться изучению новой веры и беспрепятственно видеться с наставниками и наставницами из скита аввы Симиония. Благодаря ловкому содействию этих трех личностей, к ней в комнату незаметно проникали по ночам или рано утром, когда весь дом еще спал, не только чернички-раскольницы, но и сам основатель их обители. Таким образом узнала она раньше всех о катастрофе, обрушившейся на Курлятьева. Одновременно с этим известием сообщили ей, что сестра Марья хочет ее видеть.
Она поспешила на это свидание, чуя какую-то таинственную связь между ее любовью к Федору и несчастьем, поразившим его так неожиданно и так кстати для его врагов.
Как сказано выше, то, что она узнала, превзошло все ее ожидания и окончательно расшатало в ее душе уже колеблющуюся веру в святость учения, увлекшего ее своей новизной и страстностью фанатиков, проповедующих его.
До тех пор пока от нее требовали только личных жертв, она гнала от себя прочь сомнения как дьявольское искушение, как слабодушие, но когда она убедилась, что они ни перед чем не останавливаются для достижения цели: ни перед клеветой, ни перед ложью, когда любимого ей человека не задумались принести в жертву, чтоб только отстранить преграду на ее пути к тому, что они считают спасением, она внезапно постигла всю глубину своего заблуждения и со свойственной ей страстностью рвалась теперь к искуплению содеянных из-за нее злодеяний.
Чтоб спасти Федора, она во всем сознается, все откроет. Пусть судят ее церковным и мирским судом за отступление от истинной веры и за невольное сообщничество с врагами этой веры, пусть заключат ее в монастырь на всю жизнь или сошлют в Сибирь, всему покорится она безропотно и со смирением, лишь бы только поправить зло.
Но прежде надо покаяться и вымолить прощение у тех, которые страдают из-за нее, у матери и у Федора.
Она вбежала в спальню Софьи Федоровны, упала на колени перед низким креслом, на котором сидела госпожа Бахтерина, и долго рыдала в ее объятиях, не будучи в силах произнести ни слова.
Плакала и Бахтерина в полной уверенности, что дочь ее сокрушается о злой судьбе возлюбленного, и, боясь словами усилить ее печаль, она молча прижимала ее к своей груди. Утешить ее было нечем. Федор погиб для нее безвозвратно. Если она не решалась сделаться его женой, когда он представлял собой блестящую во всех отношениях партию, то уж теперь остается только благодарить Бога за то, что она ничем с ним не связана. Печаль ее мало-помалу поутихнет, и со временем она может еще быть счастлива с другим. «Но высказать ей эти надежды теперь, в самый разгар ее отчаяния, было бы жестоко и бесцельно», — думала Софья Федоровна, нежно лаская растрепавшиеся кудри плачущей у ее ног девушки.
— А я еще торопилась уехать отсюда! Хотела бежать от него! — проговорила Магдалина, поднимая мокрое от слез лицо с коленей матери и устремляя на нее сверкающий странным восторгом взгляд. — Какое счастье, что мы еще не в деревне!
