Владислав Бахревский - Свадьбы
Один из сотников по знаку Яковлева встал и начал говорить:
- Завтра у нас Войсковой круг. Что мудрить лукаво: от добра добра не ищут, тебя будем кричать, Тимофей Яковлев. Когда враг под стенами, за глотки друг друга хватать - себе на горе. Мало ли кого спьяну крикнуть можно? Сами знаете: добрый атаман - половина победы.
- Золотые слова! - похвалил сотника Гуня и, причмокивая, стал запивать вкусную еду вкусным вином.
Поковырял ногтем кубок.
— Смотри ты, чистое серебро, как у польского пана…
- Коли понравился кубок - бери, - сказал Яковлев, - и не смей отказываться, такой уж закон в моем доме: что гостю полюбилось, то - его.
Гуня поискал глазами, выбирая закуску повкусней, выпил, крякнул, закусил, встал.
Все глядели на него. Ждали.
Гуня опустил голову, нахмурил брови, а потом, медленно поднимая их и поднимая за бровями голову, уставился на Яковлева синенькими детскими глазками.
- Тимофей, - улыбнулся, - ну скажи, зачем тебе эта каша? Ведь ты ее не съешь.
- Какая каша? - вспыхнул атаман.
- Не знаешь - скажу. - Гуня опять улыбнулся. - Ты ведь, Тимофей, не воин, а нам завтра - завтра уже! - рявкнул на куренных атаманов, - турка со стен спихивать. Спать пойду. Перед боем я всегда сплю. А за стол, Тимофей, спасибо, вкусно.
Пошел было, но вдруг хлопнул себя по лбу:
- А кубок-то? Забыл, вот голова!
Вернулся к столу, взял кубок, сунул за пояс, поклонился казакам и ушел.
Тотчас повскакивали с мест куренные, сотники, есаулы.
- Правду Гуня сказал: к бою надо готовиться. Спасибо, атаман, за угощение.
Михаил Татаринов поглядел на часто хлопающую дверь.
- Ничего. Чужие ушли, свои остались. Поговорим.
Яковлев, дергая себя за усы, навалясь на стол, выпил
ковш водки и закусил малосольным огурцом.
- Поговорили.
- Не вешай голову, атаман. Не все еще пропало… Я почему за тебя стою, потому что ты, Яковлев, осторожен и знаешь пути не только вперед, но и назад.
- Это ты про что? - удивился Иван Каторжный.
- А про то, что если атаманом изберут Осипа Петрова, мы все в Азове костьми ляжем. Плохо туркам придется, но ведь их как саранчи, а помощи нам ниоткуда не будет.
- Это про что же ты? - старик Каторжный Иван аж вцепился единственным зубом в свои седые усы.
- А про то, чтобы сохранить великое Войско Донское. Посидеть в Азове - посидим, ради славы казачьей и туркам на устрашение. Но до смерти сидеть глупо. Мы Азов взяли, поднесли его царскому величеству, а что царь? В тюрьму наших послов бросил. Вот его милость.
- Не перегибай, Мишка. Все было так, да не совсем.
- Но Москва нам не помощница!
- Не она нам служит, Мишка! Мы ей служим.
- Стар ты, Иван, а…
Не договорил.
- Глуп, хочешь сказать?.. Знаю я вас. Хотите цену набить и продать город?
- Я хочу проучить Москву.
- Щенок ты, Мишка! Город взять ты сумел - слава тебе! Но ведь сам знаешь, почему тебя казаки не выбирают больше атаманом.
- Хапнул, хочешь сказать? Я для того и казак, чтобы города врагов моих брать и на зипунах добытых богатеть.
- А я, Мишка, для того казак, чтобы Русь великая и святая в покое жила да силу копила.
- Ну и дьявол с тобой!
- Со мною, Мишка, сам господь бог! И знай, я буду за Осипа стоять. А ты, Тимофей, подумай, когда был мир, ты был войску нужен. Война нас ждет смертная. Проверь свои крепости душевные. Атаманом в сидении быть - почету мало, а заботы много.
В больное место старик попал. Тимофею и хотелось и кололось. Победить турка - надежды нет, коли бы победить - царские награды и милости. Но казаков - горстка, а сила идет огромная. Была у Тимофея та самая подколодная думка, какую выболтал во гневе Татаринов. Не один, стало быть, примеривался к тому кушу, который можно с турок взять.
Старик-то уж больно взъерепенился. А ведь богатый, умный человек…
Ночью Иван не заснул.
А Маша спала, и детишки спали.
Лежать стало невмоготу. Поднялся, натянул шаровары. Хоть и нехолодно было, прикрыл разметавшихся во сне ребятишек одеялом и вышел во двор.
Походил, потрогал резные свои наличники, взошел на бугор поглядеть на тихий дремлющий Дон, на ласковую степь, приглаженную теплыми, летящими с украйных земель ветерками. И никак он не мог растолковать себе то страшное, что неотвратимо должно произойти сегодня.
Помаленьку городок просыпался. Из домов и хат выходили казачки, шли в коровники доить коров. Белье снимали с веревок, копались в огородиках… Господи! Да не приснилось ли вчерашнее? Господи, да отврати же ты напасть, нока в этом мире все так благолепно и славно!
Господь не внял молитве Ивана. Мир перевернулся. Толпа, в праздничной одежде, с оружием, двигалась на площадь. В распахнутые ворота входила конница. К двум тысячам жителей Азова пришло еще две тысячи из ближних казачьих городков. Загоняли в город табуны коней, стада коров, отары овец.
Ивану было непривычно с саблей на боку, пара пистолетов за поясом на живот рукоятками давили. Все это военное снаряжение, мужнее, выложила поутру Маша перед Иваном. Поглядела, закручинилась страшно: аж зашатало ее, и вместо лица белый, как в кринке молоко, круг.
- Возьми! - И на лицо, на пол перед иконой легла. - Господи, не осироти детей моих, коли дал им кормильца.
Поднялась, сняла с себя крест и благословила им Ивана.
На кругу Иван стоял среди своих мужиков-строителей. Тут же Георгий и Худоложка, Порошин, который тоже вернулся в Азов в страшный час.
Казацкие старшины благодарили прежнего атамана Тимофея Яковлева за хорошую службу, но сказали ему твердо:
- Пришла война на Азов - не быть тебе атаманом. Пора торгов да словес миновала.
Стали казаки нового атамана выбирать. Крикнули Михаила Татаринова. Крикнули старика Ивана Каторжного.
Георгий горел: диво! Избирают высшую власть. Выкрикнут примерно его, все подумают и скажут: “Любо!” И ои, Георгий, будет властью равен царю.
Никто его не выкрикивал. И тогда, чтобы не упустить мига, он пошарил глазами вокруг: Тургенев - москаль, сегодня он уедет в Москву, сообщит о приходе турок. Иван - работяга, а вот Худоложка…
- Худоложку! - крикнул Георгий, но Худоложка захлопнул ему ладонью рот.
- Цыц! Не в игрушки играемся! - И заорал сам: - Осипа Петрова!
- Петрова!
- Осипа!
Покатилось имя кругло. Выкрикивали имя это с верой. Осип - камень-мужик, ни к себе, ни к войску пощады не знает, за правду для всех стоит.
Видел Георгий, как поднялся на помост человек, в чьи руки отдали себя казаки с охотою.
Видел Георгий: не рад Осип Петров высокому своему взлету, потемнело у казака лицо, на лбу жилы вздулись.
- Коли выбрали меня, - глухо сказал он, да слышно, - не пищать! Турок придет во множестве. Турок малым числом не воюет, но коли мы его не побьем, стало быть, перевелся казачий род. На стены уповать - верная гибель. Уповать будем на саблю да на бога. Коли все в бою помрем - слава нам! А коли победим - слава нам во веки веков. Поклянемся же в Азове стоять друг за друга до последнего казака!
Тихо стало в Азове, и словно земля вздохнула:
- Клянемся!
- Клянемся! - восторженно и звонко крикнул Георгий и рванул из ножен саблю.
Тотчас серебряный дождь взлетел снизу вверх:
- Клянемся!
- Зажечь степь! - клацнула, как замок, первая команда нового атамана.
Глава вторая
На огромной 300-пушечном карамаоне - а таких кораблей в турецком флоте было два, их построили по приказу султана Мурада для нападения на Мальту, - собрались командующие турецкими силами: главнокомандующий Дели Гуссейн-паша, правитель Силистрии; командующий флотом капитан Пиали-паша, командующий сухопутными силами бейлербей Очакова и Румелии Ходжи Гурджи-Канаан-паша и только что прибывший с сорокатысячным войском на семи тысячах подводах владетель Дагестана Шамхал-султан. На этом военном совете, который больше походил на пиршество, присутствовал новый главный евнух гарема падишаха, уши и глаза Ибрагима, его тезка евнух Ибрагим.
Их было всего пятеро, а еще должны были прийти только двое, но в просторных для корабля покоях было тесно от полутора сотен фарфоровых блюд со стапятьюдесятью яствами. Дели Гуссейн-паша был величайшим знатоком восточной кухни, поэтому и беседа шла о еде и поэзии.
- О друзья мои! - признался Дели Гуссейн-паша. - Я грешен, ибо повара мои живут только до того злосчастного дня, когда их искусство иссякает и они начинают повторяться. Я плачу им огромные деньги и потому могу требовать даже их жизни. Чего только я не отведал за свои полвека,’ но мне еще ни разу не захотелось потребовать ту пищу, которую я ел вчера. И я ничего не могу поделать с собой!
Евнух Ибрагим отведал кушанье в виде желтой розы и прикрыл от удовольствия глаза:
- Я согласен с вами, милостивейший Гуссейн-паша! Жизнь - это река, которая в каждый новый миг - новая, ибо утекшая вода назад возвратиться не может. И в то же время жизнь - сосуд, и покуда судьба не разобьет его на куски, его следует наполнять наслаждениями… Я слышал, в Китае самым изысканным блюдом считается мозг живой обезьяны; обезьяну помещают в специальный столик, снимают с нее верхнюю часть черепа…
