Валерий Поволяев - Жизнь и смерть генерала Корнилова
Рузский с интересом глянул на государя.
— Для начала отзовите войска, идущие с генералом Ивановым на Петроград, и дайте ему указание ничего не предпринимать. — Голос Рузского неожиданно дрогнул, было видно, что Иванова он боялся и вообще чувствовал себя очень неуверенно. — Это р-раз, — сказал он твёрже.
— Что будет «два»? — спросил царь, и Рузскому почудилась насмешка в его голосе.
— Дайте возможность князю Львову сформировать ответственное министерство.
Рузский так и сказал: «Ответственное министерство».
— Может, кабинет министров? — спросил Николай.
— Да, да — кабинет министров, — поправился Рузский. — Это будет второе условие.
Царь согласился и с этим предложением.
Родзянко тем временем продолжал суетиться: он боялся опоздать и лишиться головы — что очень легко могло случиться, котелок ему за милую душу отхватили бы по самую репку, — поэтому он спешно разослал по командующим фронтами — их было пятеро — телеграммы, в которых просил, чтобы генералы убедили государя отказаться от власти... Потом Родзянко снизошёл до генералов пониже рангом — до командующих армиями и корпусами.
Обстановка была тревожная — не в пользу Николая, люди за одну ночь перекрашивались, превращались из монархистов в республиканцев и революционеров.
Из всей армии — огромной армии — нашлись только трое генералов, которые не изменили царю. Это были Гурко, Хан-Нахичеванский и Келлер. Ещё два генерала — командующий Десятой армией Лечицкий и командир корпуса Мищенко — подали в отставку, не желая позорить свои имена происходящим.
Впрочем, про командира Гвардейского кавалерийского корпуса Хан-Нахичеванского говорили всякое. Телеграмма, присланная им в царский поезд, гласила: «До нас дошли сведения о крупных событиях. Прошу Вас не отказать повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность Гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемого монарха. Генерал-адъютант Хан-Нахичеванский. № 2370». Хоть и стояла под телеграммой подпись Хана, а подписал её начальник штаба корпуса генерал А.Г. Винекен. Командир корпуса в это время находился в отъезде, а вернувшись в штаб, устроил скандал. В результате Винекен застрелился.
Что же касается генерала Гурко, то телеграмма об отречении царя поступила к нему ночью четвёртого марта — её принёс генерал Герца, дежуривший в штабе. Гурко поспешно натянул на плечи куртку из мягкой верблюжьей шерсти, развернул моток телеграфной ленты, который ему передал бледный генерал Герца, и медленно, шевеля губами, будто неграмотный, стал читать текст. Прочитав, обессилено опустился в кресло.
— Теперь Россия потонет в крови, — проговорил он тихо.
Следом пришло сообщение о том, что в Петрограде восстал гарнизон — начальник гарнизона Хабалов не сумел справиться с солдатами. Попытка навести порядок едва не кончилась плачевно: генерала Хабалова чуть не подняли на штыки.
Пройдёт ещё немного времени, и плюющиеся семечками солдаты наставят стволы винтовок не только на Хабалова, но и на новую власть. Кто-то должен был остановить солдат. И сделать это должен был человек, имеющий у солдат авторитет... Кто этот человек? Родзянко послал в Ставку, Алексееву, следующую телеграмму: «Комитет Госдумы признает таким лицом доблестного, известного всей России героя, командира 25-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Корнилова».
Алексеев направил эту телеграмму в два адреса: государю и командующему Юго-Западным фронтом Брусилову.
Брусилов, человек нервный, самолюбивый, никаких авторитетов, кроме своего собственного, не признающий, высказался против нового назначения Корнилова, назвал такую кадровую перестановку «малоподходящей» . Корнилова же в ответной телеграмме охарактеризовал как человека «прямолинейного и чрезвычайно пылкого».
Николай же, которому доложили о просьбе Родзянко, отнёсся к перемещению Корнилова спокойно, и из Пскова полетела следующая телеграмма: «Государь Император соизволил на отозвание в Могилёв генерал-адъютанта Иванова и назначение главнокомандующим войск Петроградского военного округа комкора-25 генерал-лейтенанта Корнилова».
Дела по корпусу надлежало сдать генерал-лейтенанту Илькевичу.
В новой должности при нынешнем положении Корнилову была положена охрана. Можно было собрать её из доверенных людей, с кем он был на КВЖД, во Владивостоке, на острове Русском, или того раньше — в Кашгарии, но Корнилов следы многих уже потерял, а объявлять розыск по всем фронтам — дело хлопотное, поэтому он, встретив нескольких наряженных в мохнатые папахи текинцев во главе с корнетом, пригласил их к себе.
Говорили по-туркменски, Корнилов задавал вопросы, выслушивал ответы, а сам старался заглянуть корнету внутрь, в душу, понять, что там, в темноте, под сердцем, происходит, о чём думает этот человек, способен ли он на предательство. Побеседовали на фарси, затем — на английском.
Корнет оказался человеком смышлёным, быстрым в решениях, начитанным, Корнилову он понравился, и новый командующий столичным округом предложил ему отобрать из состава Текинского полка сотню наиболее умелых всадников. Корнет всё понял, козырнул и расплылся в весёлой белозубой улыбке.
— Разрешите выполнять приказание, ваше высокопревосходительство!
Корнилов кивнул с озабоченным лицом — мысли его уже переключились на другое. Так он познакомился с Ханом Хаджиевым — верным мюридом, ставшим начальником его личной охраны, разделившим все трудности последующих полутора лет — самых тяжёлых в жизни Корнилова.
В Питере царил полный раздрай. Город, кажется, ещё больше заплевали семечками. Новая власть упразднила все органы царской администрации, полицию, корпус жандармов, контрразведку. В армии началась так называемая тучковская чистка: военный министр Гучков, который не отличал субмарину от полевой кухни, а гаубицу от повара, решил навести в воинских рядах порядок. В течение двух дней он уволил восемь командующих фронтами и армиями, тридцать пять командиров корпусов (из шестидесяти восьми), снял погоны с семидесяти пяти начальников дивизий (из двухсот сорока). Чистка оказалась такая, что на всех фронтах только стон стоял, никакие «немаки» не сумели нанести такого урона, какой нанёс один только Гучков.
Точно так же лишились своих кресел и командующие округами — опытные, достойные генералы — всех их новый «военачальник» Гучков вымел одной беспощадной метлой. Во главе Киевского округа встал, например, некий Оберучев — демонический мужчина из разжалованных подпоручиков, во главе Московского и Казанского — бравые выпивохи-подполковники.
Корнилов не мог понять, что происходит в Петрограде, это у него просто не укладывалось в голове.
Город оказался переполнен дезертирами. Досужие головы из штаба округа подсчитали, что в месяц фронт добровольно покидают тридцать пять тысяч человек... Целая дивизия! Если дело пойдёт так дальше — в окопах скоро не останется ни одного солдата.
Корнилов как в воду глядел: за восемь месяцев 1917 года с фронта дезертировали два миллиона человек — цифра, которую мозг охватить не в состоянии.
Восьмого марта 1917 года Корнилов получил распоряжение Временного правительства арестовать царскую семью. Генерал недовольно поморщился: во-первых, он солдат, а не жандарм, во-вторых, это было то самое дело, которым ему хотелось меньше всего заниматься. Поразмышляв немного, Корнилов решил выполнить приказ. Прежде всего, если этого не сделает он, то сделают другие... И сделают грубо, неаккуратно, обидно.
Как ни странно, этот жест генерала оценила Александра Фёдоровна, она сказала мужу:
— Николя, очень хорошо, что мы оказались в руках генерала Корнилова. Другие нас могли просто убить.
Царь согласился с женой.
А Корнилов страдал от того, что сделал, чувствовал себя униженным, иногда ему в голову приходила мысль, что он опозорил своё имя, и тогда он готов был схватиться за пистолет и пальнуть себе в висок. Большого труда ему стоило взять себя в руки...
Он много ездил по частям округа, каждый день наносил визит в какую-нибудь дивизию либо в полк и с огорчением отмечал, как быстро расшатываются, разваливаются буквально на глазах некогда боеспособные, вышколенные соединения. Он выступал перед солдатами, а солдаты заглушали его речи свистом. В Финляндском полку с автомобиля, на котором приехал Корнилов, сорвали георгиевский флажок.
Вообще-то Корнилов попал между несколькими огнями сразу. С одной стороны, Гучков с его глупыми реформами, с другой — облопавшиеся семечек солдаты в расхристанных шинелях с оторванными пуговицами и подсолнечной шелухе, с третьей — обязанность ежедневно поддерживать фронт и беспокоиться о нём... Не лучше ли заниматься чем-нибудь одним?
Шестнадцатого октября в Петроград прибыл Владимир Ленин, о котором излишне болтливый адвокат (бывший) Керенский высказался так: «Я хочу, чтобы Ленин мог говорить в России столь же свободно, как и в Швейцарии».
