Валентин Костылев - Иван Грозный. Книга 1. Москва в походе
На пустынном берегу ни души. В осоках копошатся дикие утки с утятами.
В этот день по случаю похорон царицы Анастасии в Пушкарской слободе не работали.
Андрейка сочувственно смотрел на заплаканное лицо Охимы. Пошли по тропинке близ воды.
– Не горюй, Охимушка, не печалься... Всего горя не переплачешь, слезами не поможешь...
– Хорошо тебе говорить, а мне-то каково!
– Ну, а что тебе? Девка ты добрая, пригожая, кровь с молоком, сто годов проживешь...
– Дурень! Да нешто я о себе?
– А коли о царице, то что о том тужить, чего не воротить?
– Да и не о царице я!
– О ком же? О царе-батюшке, об Иване Васильевиче? Бог его не оставит... Бог лучше знает, что дать и чего не дать. Царь наш сильный, перенесет и это горе-гореванное! Не впервой ему горевать.
– Да и не о царе я! – сердито молвила Охима, нагибаясь и срывая белый водяной цветок.
Андрейка с недоумением посмотрел на нее.
– О ком же ты?
Охима дерзко взглянула ему в лицо и громко сказала:
– Об Алтыше!.. Не слышно о нем ничего и не видно его уже третий год... Подсказало мне мое сердечушко, что убит он и не вернется домой уже никогда... Расклевали тело его коршуны в поле да воронье проклятое!
– Ты хочешь, чтобы он вернулся?
– Да. Что мне! Пущая он живой будет... А ты бы хотел?
– Хотел. Пущай он опять увидит свою невесту ненаглядную, Охимушку!
Охима остановилась, лицо ее стало сердитым.
– Стало быть, ты меня не любишь? – крепко сжав руку ему, спросила она.
– А ты меня любишь?
– Люблю, соколик, люблю! – виновато улыбаясь, проговорила Охима. – Так я, вспомнила об Алтыше, когда царицу хоронили...
– А коли любишь, зачем же тебе тогда Алтыш? Зачем тебе вспоминать?
– Тебя люблю, а его жалею! – после некоторого раздумья ответила она и прибавила: – Я всех жалею!
Андрейка остался доволен ответом Охимы. Пуская жалеет! Он и сам всех жалел, и Охиму он полюбил за ее доброе сердце. Но тут же Андрейка стал поучать Охиму:
– Посмотри на государя Ивана Васильевича! Схоронил он дочку Анну, да дочку Марию, да Митрия-царевича, да Евдокию-царевну, а ныне и супругу свою, любимую Анастасию, да и всякую грозу перенес и к новой грозе готов... Зря, что ли, мы днем да ночью в Пушкарской слободе куем да льем пищали и пушки?! Бог силы на все ему дает!.. А ты об Алтыше плачешь и вздыхаешь. Не зазорно ли?
Понизив голос, Андрейка сказал на ухо Охиме:
– Спаси Бог! Все иноземные царства будто поднимаются на нас. Литовский король мутит. Как тут быть?! А ты об Алтыше горюешь! Э-эх, тюря! Тужит Пахом, да не знает о ком! Не убит твой Алтыш, но, как и Герасим, где-нибудь на ливонской земле в войске стоит... Говорю, война будет великая!.. Вот его и держат... Царь наш, Иван Васильевич, горд. Ни перед кем шапки не ломает! Ну-ка, сядем здесь, на пригорочке, да подумаем.
Андрейка и Охима сели у самой реки.
Вода тихая, только водяные пауки скользят по ней да мелкая рыбешка играет поверху. Невдалеке, на том берегу, в осоках, две цапли дремлют, стоя на одной ноге.
В сыром, влажном воздухе все еще чувствуется запах гари недавнего пожара. Лицо Андрейки задумчиво.
– Наша матушка Русь испокон веков одним глазом спит, а другим за забор глядит... Так исстари ведется. Что толку, коли идет княжна: на плечах корзина, а в корзине мякина! Иван Васильевич мякину-то в корзину не кладет, что и зрим... В заморских краях волдырь надувается! Ливония да море, кое воевали мы, не дает им покоя, а коль дополна волдырь надуется, то и лопнет... Вот оно что! А ты об Алтыше! Побойся хоть своего Чам-Паса!..
Охима рассмеялась.
– Ты и Бога нашего запомнил!
Андрейка тоже рассмеялся.
– Запомнил, да уж и нагрешил ему немало. Двум Богам грешу! Все тут зараз... Тьфу!
Он плюнул и перекрестился.
– Прости ты меня, Господи! Слаб я... слаб... каюсь!
Охима шлепнула Андрейку ладонью по затылку.
– Буде! Не смейся над нашим Богом! Не обижай меня! Мордва тоже за Русь стоит!
– Легше! Чего ты? Нешто я смеюсь? Ведь ты и сама знаешь... грешный я или нет?
На этот вопрос Охима ничего не ответила. На ее щеках выступил румянец.
– Не стыдись, око мое чистое, непорочное!
– Говори, говори, Андреюшка, я слушаю!
– Шестьдесят цариц на тебя не променяю!
– Говори, милый, говори!..
Голова Охимы уже на груди у него. Осмотрелись кругом – никого нет! Упало несколько капелек с неба на опущенные веки девушки. Увлажнились густые ресницы.
– Виноградинка, солнышком согретая!
– Го... во... ри...
Он вздохнул, сладко улыбнувшись и вобрав в себя приятный, освежающий воздух.
«Зачем умирать?!» – думалось Охиме. Ей казалось в эту минуту, что для нее только – жизнь, молодость, любовь, а смерть, старость, болезни – это для других людей, о которых необходимо поплакать, которых следует пожалеть... Грех не плакать о болящих, об умирающих – надо быть добрыми, а самим оставаться вечно такими, какие есть. Ну, и только!.. Так лучше.
Андрейка гладил ее волосы своей рукой, пропитанной маслом, со следами ожогов, и тихо говорил:
– В небе мгла серая, неприветливая, а на душе у меня светит солнце, как в ясный день, и кругом яркий маковый цвет, будто в саду, и мы в том саду сидим, и ничего нам не надо, всего у нас много... Мы богаче царя, богаче всех купцов наших и иноземных... И только у нас правда, и только для нас мир нетленный есть...
Охима, словно сквозь сон, тихо говорила:
– И будто бы в Пушкарской слободе не работаешь и все сидишь со мной, с одной только мной...
И, закрыв глаза, она тихо запела по-мордовски:
Пойдут мои подруженьки, матушка,
По зеленому лугу гулять,
По зеленому лугу гулять,
С листка на листок наступать,
Цветок за цветком срывать,
Цветы-бубенчики набирать.
Андрейка вдруг очнулся от своих сладких размышлений. Покосился на Охиму, огляделся кругом. Мощные стены и башни Кремля с бойницами на пригорке, громадный, прекрасный, вновь строящийся на площади, близ Фроловских ворот, собор Покрова поразили своим величием, напомнили о том, чем живет Москва: о войне, о литье, о пушках...
– Вставай, Охимушка!.. Время домой, – сказал он разочарованно, почесав затылок.
Охима не шевельнулась, будто не слышала, даже плечами недовольно передернула.
* * *Удаление от двора Сильвестра и Адашева порадовало многих из бояр, особенно родственников покойной царицы. Бояре Шереметевы весело встретили известие об этом. Иван Васильевич Шереметев после кончины царицы Анастасии был приближен к царю, как и другие близкие роду Захарьиных. Но больше всех выдвинулись теперь боярин Алексей Басманов, сын его, кравчий Федор, князь Афанасий Иванович Вяземский, Василий Григорьевич Грязной. Малюта Скуратов (из князей Бельских) и другие. Вокруг царя собирались новые люди, к которыми он на глазах у всех был весьма милостив.
В первые дни после похорон супруги Иван Васильевич несколько дней сидел безвыходно во дворце, играл со своими детьми, ласкал их. И четыре раза в день вместе с ними ходил в домовую церковь молиться об упокоении души покойной Анастасии Романовны.
Панихиды служил любимый царицею настоятель Чудова монастыря архимандрит Левкий.
Наконец, после горестных дней траура по царице, Иван Васильевич выехал из дворца. Первым долгом он посетил Пушкарскую слободу, затем занялся посольскими делами.
Он велел Висковатому послать английской королеве составленное им самим во время сидения во дворце письмо:
«...Надобны нам из Италии и Англии архитекторы, которые могут делать крепости, башни и дворцы, доктора и аптекари и другие мастера, которые отыскивают золото и серебро. Послали мы тебе нашу жалованную грамоту для таких, которые захотят прибыть сюда служить нам, и для таких, которые захотят послужить нам по годам, как те, которые прибыли в прошлом году, и для таких, которые захотят служить нам навсегда; и чтобы всякого рода твои люди: архитекторы, доктора и аптекари по сей нашей грамоте приезжали служить нам, и мы пожалуем тебя за твою великую милость по твоему хотению, а тех, кто захочет служить нам навсегда, мы примем на свое содержание и пожалуем их , чем они захотят; а тех, кто не захочет долее служить нам, мы наградим по их трудам, и, когда они захотят пойти домой, в свое отечество, обратно, мы отпустим их с нашим жалованьем в их страну без всякого задержания по сей нашей жалованной грамоте. И писана сия наша жалованная грамота в государствия нашего двора граде Москве».
В следующем письме царь просил королеву, чтобы она дозволила своим купцам возить в Нарву из Англии всякого рода пушки, снаряды и оружие, нужные для войны, а также корабельных дел мастеров.
Ночи не спал царь Иван, думая о том, как бы усилить свое войско, чтобы оборониться от готовящегося на него нападения со стороны других государств. Ему, как всегда, казалось, что он что-то упускает из виду и что время у него уходит бесплодно, что бояре его слишком ленивы, беспечны.
По мере подготовки к большой войне участились ссоры царя с боярами, усиливался и ропот бояр...
