Эдуард Зорин - Обагренная Русь
Возок въехал во двор, Митрофан выбрался на снег, размял затекшие ноги и поднялся на крыльцо. Мужик, пропуская его вперед, угодливо распахнул перед ним дверь.
В избе было темно, в углу потрескивала лучина, пред иконами скупо теплился огонек лампадки.
Митрофан широко перекрестился на образа и сел на лавку.
— Благослови, отче! — упал перед ним на колени мужик. Митрофан нехотя осенил его крестным знамением.
Ужинали скудно, спать легли на полу. Дружинники храпели, хозяин вздыхал и вертелся с боку на бок.
Митрофан не спал, глядел во тьму широко раскрытыми глазами, перебирал в памяти минувшее.
Все свершилось неожиданно и быстро. Он и в голову не мог такое взять — только накануне Димитрий Якунович был у него в палатах, говорили спокойно и мирно. Посадник нахваливал квас, уходя, с почтением приложился к руке Митрофана.
А утром в детинец явились бояре, и тот же Димитрий Якунович был среди них, но уже совсем другой — одна ночь его враз переменила.
Владыка удивился:
— Почто в такую рань?
Димитрий Якунович сказал:
— Всему свой срок. А пришли мы тебя спросить: сам отречешься от сана али силою выведем тебя из палат?
Митрофан даже растерялся от такой наглости, даже речи лишился. Но, придя в себя, стал топать ногами и греметь посохом:
— Не вы меня ставили во владыки, не вам меня и убирать.
Димитрий Якунович даже вроде повеселел от таких его слов.
— А и жребий за тебя не тянули, — сказал он. — Поставлен ты был Всеволодом, и противу воли Великого Новгорода. Митрополит тебя тоже не утверждал. Вот и выходит, что вроде бы и сидел ты все эти годы у нас незаконно.
— Это как же так незаконно?
— А вот так.
В долгие споры посадник вдаваться не стал, дал знак вошедшим вместе с ним отрокам, и те, не смущаясь, стали вырывать у владыки посох.
Митрофан был силен, а во гневе звероподобен. Посоха он не отдал, расшвырял отроков и кинулся на посадника. Димитрий Якунович вспрыгнул на лавку, бояре повисли на владыке, как гончие. Срывали с него одежды, панагию бросили на пол и топтали. Плевали Митрофану в лицо.
— Устыдись, — сказал владыка, когда его, связанного, усадили на перекидную скамью и сгрудились вокруг, не зная, что делать дальше. — Не меня, но церковь посрамил ты в моем лице. Али ничего святого для вас уже нет?
— Слушать мне тебя недосуг, — ответил ему на это Димитрий Якунович. — А Мстиславов наказ таков: везти тебя в Торопец и содержать под запором.
— Да где это видано, чтобы владыку держали в узилище? — испугался Митрофан. — Ежели Всеволод про ваше самоуправство узнает, ни тебе, ни князю вашему несдобровать.
— Всеволоду теперь не до тебя, — сказал, ухмыляясь, посадник. — Кажись, светлые наступают времена.
— Ты, посадник, говори, да не заговаривайся, — впадая в растерянность, проговорил Митрофан, — Это почто же Всеволоду не до меня?
— Готовится он ко встрече с господом.
— Окстись!
— А вот те крест, — побожился Димитрий Якунович. — От Кощея весточка пришла, что и до весны не протянет князь.
От таких слов посадника совсем не по себе сделалось Митрофану. Не мог он поверить в дурные вести. Но и Димитрию Якуновичу с чего бы врать? Небось все эти годы жил да только и делал, что оглядывался на Понизье. А тут на ж тебе — каким смелым стал.
И загрустил Митрофан. Тихим сделался и покорным. Потом уж он узнал, что еще до того, как свергли его с владычного места, в Новгород пришел Добрыня Ядренкович, нарекли его Антонием и поставили во владыки.
Теперь Антоний входил в палаты, как в свой дом. Самого подходящего пастыря выбрали себе новгородцы: был Антоний тих и покорлив, князю и Димитрию Якуновичу в рот заглядывал.
Круто менялись времена. Простцам всей истины открывать не стали, ввели их в заблуждение, объяснив, что Митрофан сам отрекся от сана по нездоровью.
Вона что выдумали! Будто и по сей день не гнул бывший владыка подковы, будто не ходили бояре, кинувшиеся его усмирять, с синяками да шишками. Спознались они с его силушкой, а он-то каков: еще когда нужно было раскусить Димитрия Якуновича! Теперь кулаками размахивать поздно…
«Неужто Всеволод и впрямь так плох?» — думал Митрофан, ворочаясь на шубе и вглядываясь в светлеющие щели заволоченных окон. Явное никак у него в голове не укладывалось, еще надеялся он на чудо, еще ждал, что вот-вот нагонит их в пути посланный из Новгорода гонец, велит возвращать владыку.
Но гонца не было, дружинники богатырски храпели, по крыше шуршал ветер, перегоняя с места на место ледяную крупу.
К утру владыка задремал, но тут забухали в дверь, послышались шаги и чей-то писклявый голос.
— Эй, хозяин! — басисто окликнул старшой.
— Чегой-то? — всполошился на лавке мужик. Сел, потер кулаком глаза.
Старшой стоял у порога и держал за шиворот незнакомого человека:
— Твой?
— Впервой вижу, — удивленно сказал хозяин и подошел поближе.
— Ты кто? — спросил старшой пойманного и тряхнул его так, что у того замоталась голова. — Почто хоронился в стогу, почто не шел в избу?
— Куды уж мне в избу-то?
— Поговори, поговори, — пригрозил старшой. — Байками нас не потчуй, а прямо отвечай, коли спрашивают.
— Гусляр я…
— Гусля-ар? — протянул старшой и с недоверием добавил: — Ну а коли гусляр, так где твои гусли?
— Пропил.
— Так какой же гусляр пропивает свои гусли?
— А вот и пропил. Так, стал быть, и не гусляр я нынче, а кто — и сам не вем, — не то посмеивался над старшим, не то правду говорил незванный гость.
Митрофан сразу узнал Якимушку.
— Оставь его, — сказал он старшому, — я его знаю.
— А коли знаешь, так почто молчал?.. Постой, постой, а не из твоих ли он, не из володимирских? — с подозрением пригляделся к владыке старшой. — Не знаки ли он тебе подавал?
— Батюшки! — вдруг изменился в лице Якимушка. — Да ты ли это, владыко?
— Не владыка я боле, а пленник, — буркнул Митрофан и, отвернувшись, снова накрылся шубой.
— Да как же не владыко-то, ежели сам перстенек мне жаловал? — не унимался Якимушка.
— Цыц ты! — прикрикнул на него старшой. Но Якимушку не просто было унять. Уж коли разговорился он, так выскажется до конца. И обида у него на Митрофана была давнишняя.
— Второго-то перстенька, обещанного, ты мне так и не дал, — сказал он с укором.
Владыка лежал, накрывшись до затылка шубой, и молчал. Старшой полюбопытствовал:
— А что, отче, и впрямь задолжал ты перстенек гусляру?
Митрофан не пошевельнулся.
— Задолжал! — сказал Якимушка и шагнул к лежащему под шубой владыке. — А ну, как стребую я с тебя должок?
Митрофан не выдержал, приподнялся и тихо упрекнул старшого:
— Почто слушать мне этого гусляра? Врет он все. И никакого перстня я ему не давал. А уж о должке и подавно ничего не знаю. Гони его из избы, а мне дай поспать — вишь, как под утро-то разморило.
— Спать тебе не доведется, отче, — сказал старшой. — Заря на дворе, а нам ехать не близко. Так что вставай.
— Чтоб тебя, — выругался Митрофан и вылез из-под шубы. — Ты хоть его-то гони, — кивнул он на Якимушку.
— Да что гнать-то, что гнать? — зачастил Якимушка. — Как надо было, так все обещал. А вот теперь слова тебе мои будто живой укор.
Старшому интересен был неожиданный разговор.
— Ты гусляру, отче, ответь, — посоветовал он.
— Отвечать мне нечего, — разозлился Митрофан. — Мало ли что простец сболтнет? А мне за его бахвальство ответ держать?
— Не сболтнул я. Тебе с перстеньком расстаться жаль, а мне подыхать с голоду? Видно, не зря прогнали тебя из Новгорода: радости от тебя не было никакой. Да и днесь доброты твоей не вижу. Так вернешь ли перстень?
— Пшел отсюда! — пугнул владыка Якимушку. Тот и с места не сдвинулся:
— Ох и жаден же ты, владыко. Но мне-то что? Сама судьба нас свела: в Новгороде ты высоко сидел, здесь — поближе.
— Куды глядишь? — обратился Митрофан к старшому. — Почто волю ему даешь?
— Дык, может, ты и впрямь чего гусляру задолжал? — засомневался старшой, переминаясь с ноги на ногу.
— Тебя зачем со мной слали? — злые глаза Митрофана так и сверлили дружинника.
— Препроводить в Торопец…
— А ишшо?
— А ишшо, чтобы ты не сбег.
— А ишшо?
Старшой растерянно промолчал.
— То-то же, — сказал Митрофан. — Приставили тебя ко мне, чтобы всякие людишки на дороге не приставали. А ты како князев наказ блюдешь?
У старшого служба подневольная, и, видно, прав владыка: мало ли что на ум взбредет случайному путнику?
Схватил он Якимушку за поясок да за шиворот и выкинул за двери.
— Не всяк тот гусляр, — назидательно сказал Митрофан дружиннику, — кто песню сложил. А у ентого и песни-то не свои, а все Иворовы. Нынче же и вовсе петь он разучился.
