Марианна Яхонтова - Корабли идут на бастионы
Говорят, что и душа как дым. Но Ивашка не мог себе представить, как он, такой большой и тяжелый, превратится в едва заметное серое колечко, которое может вылететь в окно и растаять в воздухе.
И Ивашка думал с таким упорным напряжением, какого никогда еще не испытывал в жизни. Именно сейчас, когда он понял, что умрет, в голове его зародилось множество, как ему казалось, лишних мыслей. Ну, вот и умирает наш Антонов не в бою, не у своего орудия, а так, неизвестно почему, от непонятной болезни, которая подобралась к нему, как вор к спящему человеку. Перед его глазами, как во сне, мелькнули темный кубрик, батарейная палуба, койка, на которой он спал, и сундучок с вещами. В сундучке у него среди многих вещей лежал расшитый бисером кисет для табаку. От времени и табачной пыли кисет закоптился, бисер кое-где осыпался. Ивашка никогда и раньше не придавал ему особой цены, а потому и не понял, отчего острая нестерпимая жалость пронизала его, как стрела, как только он вспомнил эту пустую и никому не нужную вещь.
Ивашка завозился на койке, пытаясь переменить положение своего неподвижного тела, чтоб не лезли в голову нелепые образы и не томила эта странная жгучая жалость.
Но она была где-то под ложечкой и не хотела отступить.
«Кого-то поставят теперь у коронады? Федора Панкина? Человек хороший, но слабосилен. Микешу Логина? Тоже хороший человек, да глаза верного не имеет. Василия Косых? Ну, этот, пожалуй, в самый раз. И глаз легкий, и сноровка. Кого-то должны назначить. Ежели один человек ушел, другой становится на его место. Тут и часу ждать нельзя. Дело боевое, важное. Во многих делах можно повременить, а тут нельзя…»
И тут, среди прочих мыслей, канонир подумал, что место, которое он занимал на корабле и вообще в жизни, не такое уж ничтожное и малоценное, как он считал прежде. Ведь тоже, чай, и без орудийного служителя пушки сами не стреляют.
Ивашка шумно вдохнул свежий воздух и покосился на Гордиенко. Канониру хотелось, чтобы кто-нибудь подтвердил его мысли.
После целого дня молчания он удивил боцманмата Гордиенко неожиданно строгим тоном и непонятно звучавшими словами:
– А зачем человек на свете живет? Как ты думаешь, Сильвестр Григорьевич? – спросил канонир.
Однако боцманмат, несмотря на крайнюю необходимость поддержать начальственное достоинство, только растерянно замигал отекшими веками.
Не получив ответа, Ивашка сказал:
– Там, в кубрике, всю худобу[32] мою пусть Трофим Ильич себе возьмет. И кисет бисерный тоже.
И затем снова погрузился в прежнее молчание.
Он не слышал обычного лазаретного шума; шарканья сапог лазаретных служителей, звона посуды и склянок. Он не заметил, как потемнело в палате, как долго скрипел топчаном Гордиенко, укладываясь спать.
Прошел дежуривший в этот день по госпиталю капитан Сенявин, и лазарет стих.
В палате заколыхалась темнота, то и дело отбегая от двери в коридор, где на лавке горела свеча.
Вздыхал и что-то сердито бормотал во сне Гордиенко. Тонко, наивным мальчишеским свистом похрапывал матрос.
Ивашка зажмурил глаза и на некоторое время забылся в тяжелом и чутком полусне. Когда он снова открыл глаза, то увидел в дверях небольшую человеческую тень, заслонявшую свет свечи.
Это был адмирал Ушаков, очень часто заглядывавший в госпиталь в неурочное время. Очевидно, он заметил, что Ивашка не спит и, стараясь не шуметь, осторожно вошел в палату.
– Ну как, Иван? – тихо спросил он тотчас же узнавшего его канонира. – Не спишь, я вижу? – Седая голова склонилась над койкой Ивашки с тревожной озабоченностью. – Худо? – понижая голос, спросил адмирал.
– Худо, – подтвердил канонир, – смерть пришла.
Адмирал ничего на это не сказал. По тому, как бессильно сникло когда-то могучее тело канонира, пытавшегося было привстать, он и сам видел, что это пришла смерть.
И Ивашка был доволен, что адмирал его понял и не пытался утешить.
– Дома бы помереть, – прошептал канонир, – а тут чужая сторона.
Он не удивился, что адмирал запросто присел на край его койки, как это часто делал Павел Очкин или Гордиенко. Теплая рука в манжете дружески легла на отяжелевшую, потную и холодную руку канонира.
– Ничего, Иван. Земля чужая, да люди свои. Человек не праздный всегда в походе умирает. Я тоже не знаю, где я умру.
И Ивашка опять не удивился, что адмирал говорил с ним, как с равным. Он и сам сейчас чувствовал себя равным всем людям, в том числе и этому седому человеку, золотые погоны которого слабо поблескивали в полутьме.
– В больнице помирать плохо, – сказал канонир. – На ветерок бы…
– Солдат нигде зря не умирает, Иван, в бою или в гошпитале. Не будь тебя, и флаг российский над этим морем не развевался бы…
Мертвая ладонь канонира шевельнулась.
– Это верно, – сказал Ивашка. – Я тоже так смекаю, что человек не зря на свете живет.
В окно пахнуло влажным морским воздухом. В палате поднялся с пола какой-то белый летучий рой.
– Снег, – произнес Ивашка, – в Севастополе снег.
– Это цветут деревья, – отвечал адмирал.
Он помолчал немного и встал.
– А кто теперь у моей коронады? – спросил Ивашка.
– Василий Косых.
– Это хорошо. Он понимает, – сказал Ивашка. И то, что у его коронады был Василий Косых, как будто сняло с его души последнюю тяжесть.
Когда адмирал, осторожно ступая на носки, уходил из палаты, Ивашка провожал его спокойным взглядом. Он долго слушал, как стихали на лестнице шаги.
За окном начинало светлеть небо, закачались незнакомые белые, словно осыпанные цыплячьим пухом, кусты. Повеяло свежим ветром, и залетевшая ночью летучая мышь завозилась в углу, шурша по стене. Тонкая полоса тумана над морем потянулась, оторвалась от воды и поплыла куда-то, задевая ночные огни кораблей.
А Ивашка лежал и думал о своей стороне, которой он служил всю жизнь. Она была где-то там, вдали, за огнями кораблей. Там уже разгорались первые розовые отблески зари. И Ивашке показалось,, что в ушах его зашумел дубняк, что так тесно растет над Севастопольской бухтой. Он шумел и шумел, как бы вырастая и приближаясь, и канонир, закрыв глаза, слушал этот легкий ласковый шелест.
Лазарет еще спал. В коридоре тонко потрескивала свеча. Чуть слышная гарь от гаснувшего фитиля тянулась к окошку.
Что-то толкнулось и оторвалось в груди у Ивашки. Канонир почувствовал, что койка и стены палаты поплыли в разные стороны. Он понял, что умирает, и хотел было позвать боцманмата Гордиенко.
Но в ту же минуту он подумал, что люди спят и что их не стоит тревожить. И госпитальные служители так и не могли сказать утром лекарю, когда умер канонир Иван Антонов.
15
Возвращаясь в Корфу из Гуино, где продолжался ремонт кораблей и шла подготовка их к новому походу, адмирал ехал верхом по узкой тропинке среди болот.
Из-под копыт лошади летели черные мокрые комья земли. Пахло прелью и чем-то горьким, напоминавшим миндаль. Запах этот шел от высоких зарослей, где белели пушистые шапки болотных цветов. Почти из-под самых копыт лошади с криком поднялась утка. Она летела низко, почти прижимаясь к земле, вытянув шею, похожая на бутылку.
Ушаков опустил поводья и следил за птицей, пока она не исчезла среди высокой травы. Кругом стояла глубокая тишина. Ветер не шевелил ни стеблей камыша, ни листьев кустарника. Только изредка, где-то в болоте, лениво и сонно квакали лягушки.
Ничто не мешало думать, и Ушаков погрузился в размышления о том, что занимало его в последнее время, где бы он ни был.
…После падения крепости Корфу перед ним встала новая задача: организация самоуправления на островах. Адмирал предложил жителям прислать от каждого острова депутатов для составления плана конституции.
После горячих распрей и ссор между различными партиями депутаты прибыли в Корфу и приступили к работе над планом.
Предложение Ушакова объявить острова республикой, как это было прежде, не вызвало возражений, хотя граф Макри и заметил, что было бы лучше, если б они вошли в состав Российской империи.
Без особых прений депутаты сошлись на том, чтобы высшим органом республики был Сенат или Большой совет. Местопребыванием его они избрали остров Корфу. Сенат имел право решать все политические, экономические и военные дела. На каждом острове учреждались свои советы, магистрат, судебные места и казначейства. Окончательное утверждение законов, принятых Сенатом, зависело от большинства голосов в островных советах. Борьба началась, когда депутаты дошли до порядка избрания в советы. Каждый параграф стал камнем преткновения.
Депутаты Занте требовали, чтобы право выбирать в советы и другие органы управления было предоставлено, помимо дворян, купечеству и разночинцам, имевшим определенный годовой доход. Но от Занте прибыли, кроме официальных депутатов, несколько граждан, представивших адмиралу нечто вроде петиции. В этой петиции несколько сот подписавшихся на ней зантиотов требовали предоставления избирательных прав всем классам населения.
