Михаил Старицкий - Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей
— Да их тут почти нет, там разве? — отползал торопливо Черномазый, присматриваясь напряженно кругом.
Между тем всадники приближались: уже ясно слышался в ночной тишине топот коней, а Черномазый искал торопливо куста и не находил.
«Черт их знает, куда провалились они! — мелькали у него в голове тревожные мысли. — В темноте прямо могут наехать, лежа и не уклонишься, а они вот-вот, близко», — и Черномазый даже поднялся на ноги, уходя торопливыми шагами от приближающегося шума... Вдруг ему показалась впереди какая-то широкая тень, вроде куста, и он стремительно бросился в нее: но не успел Черномазый войти в этот куст, как раздался страшный трескучий шум со свистом... Молодой казак вскрикнул от неожиданности и присел. Только по прошествии нескольких мгновений он догадался, что это было огромное стадо куропаток, всполошенное им на ночлеге; но эта догадка не поправила уже дела: крик его был услышан, и вартовые рысью пустились к этому месту.
Пробежала тонкая струйка мороза по спине Черномазого, и он поспешил залезть в куст и затаить дыхание, а всадники уже кружились на месте, где притаились наши лазутчики.
— Тут ведь крикнул, чертяка, — отозвался один.
— Да, тут, чтоб его ведьма накрыла, — ответил другой.
Едва услыхал родную речь дед, как схватился и закричал
радостно:
— Свои, свои, сынку, свои!..
— Где? Что? Кто такие? — подъехали изумленные всадники.
— Свои! Запорожцы из Хмеля батавы!
— Вот они кто! Кажись, дед Нетудыхата! — присматривался один, слезши с коня.
— Он самый. Почеломкаемся, сыну!
И казаки начали обниматься.
Прибежал и Черномазый, весело приветствуя своих друзей.
— Да вы-то кто такие? — спросил, наконец, дед.
— Мы из лагеря Пивторакожуха.
— Так это он тут стоит?
— Он самый.
— Вот привел господь! — перекрестился дед. — А мы-то вас по степи ищем!
— Только, братцы, беда, — сообщил один из вартовых, — умирает наш кошевой, лежит на смертной постели.
— Ох, горе! — встревожился дед. — Так поспешим же к наказному и сообщим ему все.
Вскоре казаки были разбужены радостным известием, что у реки желанный лагерь, а вместе и поражены были тем, что кошевой умирает. Не дожидая утра, все двинулись поскорей присоединиться к братьям, а Богдан, выпросивши у вартового коня, полетел туда первым.
Желтый, с обрюзглым лицом и воспаленными глазами, лежал распростертый на керее атаман; изголовьем ему, вместо подушки, служило небольшое барыльце, прикрытое красной китайкой; над ним возвышалось малиновое знамя; сбоку лежала булава, а в ногах скрещенные бунчуки. Несмотря на наступившую уже агонию, сознание еще не покидало кошевого, и он прощался мутным, тоскливым взором со стоявшею вокруг старшиной, склонившею в безотрадном молчании свои чубатые головы. Неожиданный приход Богдана встрепенул изумлением и старшину, и умирающего атамана; у последнего даже вспыхнули снова потухающие глаза и оживились мертвеющие черты. Богдан обнялся молча с старшиною и, устремив полные слез глаза на Пивторакожуха, сказал ему взволнованным голосом:
— Что это ты задумал, друже мой любый?
— Да вот не поладил с курносой... Доехала паниматка! — ответил тот глухим, хриплым голосом, произнося невнятно слова. — Ну, да начхать! А как ты справился?
— Да и нам, батьку, не поталанило, — вздохнул глубоко Богдан, — буря страшная, невиданная разметала чайки сейчас же за островом Тендером так, что нас собралась только меньшая половина, а остальные либо вернулись назад, либо на дне успокоились, — помяни, господи, души их! — перекрестился он набожно, а за ним и старшина. — Ну, мы, собравшись, таки сожгли две турецкие галеры, но при страшных туманах не могли держаться в море и подались от преследований к Буджацкому берегу... Я вот прибыл со своей чайкой, а завтра или послезавтра будут, верно, и все остальные.
— Ну, что ж, — задыхался и хрипел все больше и больше кошевой, — доля что баба: дурна и зрадлыва... И на том спасибо, когда б только остальные хлопцы вернулись... А король и за две галеры будет доволен, да, может, еще братчики пустили какую на дно... Спеши, Богдане, к нему... он в Каменце... Похлопочи... передай, что его волю чинили... на погибель шли... так пусть смилуется... сглянется... А ты, Кривоносе, заступишь меня... подождешь здесь остальных и отведешь войска в Сичь... Туда нужно все силы стянуть... Ярема ведь грозит.
Больной начал метаться с раскрытым ртом и выпученными глазами; он, видимо, старался вдохнуть воздух и не мог.
— Все исполним, — сказал давящимся голосом Богдан и отвернулся.
Кривонос стоял мрачной статуей, с лицом, перекошенным от злобы на невидимого врага, сжавши с угрозой кулаки.
— Гаразд, брате! — крикнул Кривонос и, вытянув саблю, добавил: — Она будет свидком.
Умирающий попробовал было улыбнуться, но страшная судорга искривила его лицо.
— Прощайте, не поминайте лихом! — едва слышным шепотом произнес он, закатывая под лоб глаза.
Потом вдруг неожиданно, с мгновенно воскресшею силою, он поднялся, сел и, устремивши вперед безумные очи, крикнул с пеной у рта:
— Что ж ты, безносая, думала испугать казака? Экая невидаль! Наплевать! — и он рухнулся навзничь.
Исполнили волю умершего товарищи-казаки, распили за упокой души его бочку горилки и похоронили в ней своего кошевого с песнями, сложенными товарищами-друзьями для этого печального случая.
Похоронивши кошевого атамана и разузнавши от прибывших в лагерь запорожцев, что все чайки благополучно спаслись от преследования, Богдан поручил дальнейшую судьбу своих товарищей Кривоносу, а сам, по настоянию старшины, поспешил в Каменец. Сопровождаемый несколькими проводниками, знавшими хорошо Буджацкую степь, Богдан с джурой Марылькой торопливо выехали из лагеря и направились прямо на северо-запад к воротам, образуемым истоком двух рек — Кадыми и Ягорлыка, за которыми уже расстилался родной край — Украйна. Мили две за Сарыколью еще тянулись легкие покатости, пересекаемые неглубокими балками, а дальше раскинулась бесконечная степь- равнина, принявшая наших путников в свои объятия. Прошлогодняя, некошеная и истоптанная трава, примятая только снегом, лежала теперь мягкими волнами и отливала всеми тонами' старой бронзы и золота; между ней бодро пробивались вверх бархатные щетки свежей изумрудной зелени, игравшей в иных местах целыми пологами нежных цветов. Ласковый ветерок, напоенный их ароматом, освежал живительно грудь и пробегал легкой волной по этим живым роскошным коврам. Степь дышала и жила тысячью-звуков; со всех сторон откликались перепела, деркачи, журавли, стрекотали стрекозы, а между махровыми будяками жужжали шмели, откуда-то издали доносился стон выпи... Жаворонки вылетали постоянно из-под ног коней и, стрелою поднявшись вверх, замирали с радостною трелью в лазури, а потом комочком падали и ныряли в зеленых волнах травы; высоко, едва заметными точками парили широкими кругами степные орлы. И майское утро, и необъятный простор, и прелесть блистательных красок не производили, впрочем, на наших путников чарующего впечатления; молча, погруженные в думы, ехали они крупною рысью по этому зеленому морю, не обращая внимания на развертывающиеся перед их глазами красоты; одни лишь проводники зорко следили по сторонам; но никакой подозрительный след, никакой посторонний звук, кроме ликующей степи, не подымал в них тревоги.
Сжав брови и уставившись глазами в шею коня, Богдан думал о предстоящем свидании с королем, и эти думы проходили легким трепетом по его смущенной душе: он знал, что Владислав IV был рыцарем по убеждениям, доблестным героем в битвах и относился всегда с большою любовью к храброму казацкому войску и ко всему украинскому народу, но он знал также и то, что власть короля падала в Польше с каждым годом, а вместо нее вырастало своеволие и распущенность магнатского сейма. Это бесправное положение давно уже тяготило короля: в своеволии шляхты, в бессердечном угнетении народа он усматривал гибель отчизны и всеми силами старался противиться ему. Но что мог он сделать один, без войска, без власти? «О, если бы он согласился опереться на нас, — думал Богдан, — сто тысяч, двести тысяч войска собрали б мы ему! Пускай бы тогда поспорило с королем можновладное панство! Все бы вместе с королем явились мы вооруженные в сейм. И он уравнял бы нас в правах с остальными детьми отчизны, облегчил бы наш несчастный народ, успокоил бы нашу святую веру, и благо и справедливость водворились бы в целой стране!» Даже жаркая краска бросилась в лицо Богдану при одной мысли о возможности такого счастья, дыханье сперлось в его груди. Он обмахнул свое пылавшее лицо, облегчил грудь вздохом и продолжал дальше свои размышления.
И все это так возможно, так вероятно, только больше веры, больше энергии, а силы найдутся: за одно слово короля все пойдут, как один... казаки, поспольство, да что казаки — бабы с рогачами, дети с палками — все подымется за ним, лишь бы избавиться от панской кормыги. Уж и накипела ж эта ненависть в груди у всех! Эх! Только захочет ли король стать в опасную борьбу с сеймом или побоится рискнуть последними остатками своей власти? Правда, от имени короля были поручения казакам, исполненные последними добросовестно; но признает ли их король за свои или отречется — вот вопрос, а если отречется, если это была лишь интрига его клевретов, то в каком фальшивом положении очутится перед его пресветлой особой сам Богдан? При таком обороте дел его, конечно, не пощадит Конецпольский, а что тогда станется с семьей? Пока он был за нее совершенно спокоен: Ганна, преданная, редкой души Ганна, заменяла семье его и хозяйку, и мать, а покровительство Конецпольского защищало имущество его от панских наездов, но при неудаче все может рушиться... Да это еще полбеды, а что он скажет казакам и народу? Ведь он же, Богдан, и распинался за короля! Оттого-то в эту минуту не за себя болел душою атаман, а за свою несчастную родину. В лице короля она еще уповала найти себе покровителя; но если ее упования- оказались бы ложными, то тогда последняя надежда рвалась и отчаянье водворилось бы в обездоленном крае.
