Фаина Гримберг - Княжна Тараканова
Она уже не могла встать. Он сам пришел к ней и спросил, не желает ли она священника, православного или католика. Она сделала слабый жест рукой, означающий: Нет!.. Ведь все равно нельзя было попросить, чтобы привели к ней человека, которого она хотела видеть!.. Вдруг она слабым голосом окликнула Голицына. Он приблизился к постели. Франциска, хмурая, стояла у изголовья.
– Знаете, – проговорила слабым голосом умирающая, – вполне возможно, что я родилась в Черкессии…
Ее косые, темные-темные глаза потускнели.
– Да, – согласился Голицын, – я напишу императрице о вашем признании…
На другой день ее не стало.
* * *…Но Михал никогда не узнал о ее смерти. Только потом уже догадывался, что ее нет в живых. Но догадываться оставалось недолго!..
Франциска фон Мешеде, Михал Доманский, Ян Чарномский, их камердинеры были отвезены в Ригу в трех каретах. Михал так и не увиделся с Франциской и не узнал от нее о смерти своей подруги. И ни от кого не узнал! Дорога ободрила его и его спутников. Экипажи, везшие их, ехали быстро. Карета, в которой везли Франциску, отставала. Всем сказали, что в Риге их снабдят деньгами для дальнейшего пути и отпустят на свободу. Михал старался не думать ни о прошлом, ни о возможностях дальнейшей своей жизни. Он глубоко дышал, когда его выводили из кареты; ел, сознавая, что есть необходимо… В Риге его заперли в одиночную камеру замковой тюрьмы. Он более никогда не видел своих спутников. Об отпуске на свободу речи уже не велись. Он уже и догадался, что никакой свободы не будет! Он попросил одного из тюремщиков принести какую-нибудь книгу:
– … Хорошо бы Платонову «Апологию Сократа»…
Он испытал настоящую радость, когда ему принесли именно «Апологию Сократа» на греческом языке…
«…Спросите друг у друга, слыхал ли кто из вас когда-нибудь, чтобы я хоть что-то говорил о подобных вещах, и тогда вы узнаете, что настолько же несправедливо и остальное, что обо мне говорят.
Но ничего такого не было…»[87]
Он попросил перья, бумагу, чернила…
Тетрадь Михала Доманского, содержащая три стихотворения
[88]
Друзья твердят вокруг – ты низко пал.
Не бьешь врагов, не бьешь крестьян – какой ты пан?
Нам от роду положено гордиться —
От пана пан, от хама хам родится.
Не трушу сердцем и не слаб рукой.
Но сам не свой хожу, ведь я другой.
В костеле слышу я в мерцанье свеч,
Что от меча умрет поднявший меч.
Рабам запрет, а господам закон —
Другого бить за меч в руке, за кол.
Пал на колено, пол целуют ножны.
Боится быть распятым пан вельможный.
Мужик страдай в полях, к земле прибитый.
Коль пан в земле, то значит он убитый.
И даже шляхтич, мелкий, как комарик,
Мой дядя, беспробудно пьяный Марек,
Клинок из ножен дико вырывает,
Как солнце луч из тучи вынимает.
И красный, как бутон цветка тюльпана,
Шипит, слюною брызгая, – Знай пана!
Да кто ж не знает Марека дубину?
В его башке весь суд и весь закон.
И люди превращаются в скотину.
Не для души работают – за корм.
Паны гордятся шрамами от сабель —
Мы рыцари! Не то что вы, волы.
Хотите, чтобы шляхтич вас не грабил?
Тогда сточите зубья у пилы!
Тогда топор снимите с топорища,
И им тешите бревна для домов!
В нас гордый дух, а в вас одна вонища,
Так знайте польских рыцарей – панов!
Трясусь в телеге, где же ты, Христос?
Навстречу смерти тянется обоз.
И нет тебя, как в той игре ребячьей,
Когда ты вел вперед восставших кукол,
Идущих в наступленье в темный угол,
Где поднял меч ужасный царь казачий.
Последний меч в руках его сверкал,
И гибли куклы от его гордыни.
Погиб мой медвежонок, мой Рафал,
Которого привез отец из Гдыни,
И храбрый ежик, книжник и мудрец,
Иголками сражаясь, пал геройски,
И величаво погребен по-польски,
Под мокрый от рыданий полонез.
И волк из кожи старой кацавейки,
Царем сраженный, замертво лежал.
Последний меч его сразил навеки.
Тогда явился я и меч сломал.
Царя убил, и сжег его в камине,
Всех воскресил, и раны всем зашил,
И снова с ними весело зажил.
Бог мальчик нынче. Здесь его игра.
Наплачется дождем над телесами.
Зашьет ли он мне дырку от ядра?
Иль я останусь гнить под небесами?
Ю, или Я? Явь, или кривь? Юдифь!
Чем ты прекрасней ассирийских див?
Я будто весь вошел в тебя с войсками.
Как будто мы одну тебя искали.
Юдифь, Юдифь, нет имени желанней.
О! Это Ю, глубокое, как сон.
Как ты меня скрутила в рог бараний!
Сильнее, чем Навуходоносор.
Да что такое? Что со мной случилось?
Красивее в гареме девы есть.
Быть может, ведьма девой обратилась?
И мне готовит праведную месть?
Однако, как слова ее разумны.
Еще никто из женщин молодых
Меня не завоевывал. У них
Одно лишь на уме – любить безумно.
Никто меня речами не пронзал.
Никто к ногам моим не бросил город,
Никто на весь народ свой не восстал,
Признав меня, могучий царский молот,
Я, я, всесильный молот – Олоферн,
Народы закую в оковы счастья.
И будет в каждой, в каждой голове
Моя любовь к Юдифи заключаться.
Еще одну, последнюю страну
Я подарю Навуходоносору.
Его – весь мир, а я возьму жену.
Мой мир – Юдифь. Горят, подобно copy,
Все чувства к женским прелестям, богам.
Юдифь, непостижимая, как космос.
Ты отдаешь народ свой, каждый волос!
Чего ты хочешь? Все тебе отдам!
Подать мне чашу самую большую!
Лей до краев, мой евнух, мой Вагой!
Пошли все вон! Любовь во мне бушует!
Юдифь, останься, погаси огонь!
Вот жизнь моя, Юдифь, я – в этой чаше.
И, выпив, упаду к твоим ногам,
Как ты бросаешь все богатство ваше.
Тебе принадлежу, а не богам…
Когда, конечно, это не обман…
Люблю… тебя… я… жизнь… тебе… отдам…
…Надо было понимать, что ее уже нет в живых… Но он не хотел понимать!.. Догадывался, но не хотел догадываться… Можно было думать о ее последних минутах, но зачем? Зачем представлять себе что-то страшное? Совсем не нужно!..
Все были убиты. Но никто никогда не нашел никаких могил…
Это было во внутреннем дворе тюрьмы. Рядом с ним не было никого из всех его прежних спутников. Наверное, они уже все погибли, а может быть, они погибли после него… Михал стоял под мелким снегом. Без кафтана, без камзола. Треугольный открытый ворот белой рубахи… Зачем отпускать, если можно убить, и никто не будет знать… И ничего не нужно… Евангелие от Луки – «…я трудился всю ночь и ничего не поймал…» Странствующий философ, нищий малоросс – «Мир ловил меня, но не поймал…» Дуло ружья черно засмеялось издевательски… очень громко… черно… засмеялось… Мир… поймал…
* * *Кино кончилось.
Главные роли исполнили:
Самозванка – Екатерина Туринская.
Михал Доманский – Андрей Гаврилин.
В своей жизни исполнители совсем не похожи на тех, кого они играют.
А теперь…
Постскриптум
Таинственная самозванка, соперница великой Екатерины, возникшая ниоткуда и ушедшая в никуда… Елизавета, Бетти, Алина, княжна Тараканова… Кто она была? На этот вопрос никто не может дать ответ. Проще ответить на другой вопрос: откуда мы можем почерпнуть сведения об этой женщине? Бумаги самозванки, привезенные вместе с ней в Россию, а также протоколы допросов, ведшихся в Петропавловской крепости, находятся в РГАДА (Ф. 6. Oп. 1. Ед. хр. 531, 532, 533. Ф. 149. Oп. 1. Ед. хр. 80), опубл.: СбРИО. Т. 1. С. 169–196. На сегодняшний день единственной серьезной работой о таинственной самозванке является переведенная с польского В. Петручиком и изданная в Москве в 1908 году монография Е. Лунинского «Княжна Тараканова». Вот что пишет польский историк об использованных им источниках:
«Значительной помощью и капитальным пособием оказались письма ксендза Глембоцкого, написанные с уменьем Paska из Рима к примасу кс. Подосскому. Они представляют собственность библиотеки гр. Баворовских в Львове. Не вспомнил я о старинных документах из хранилища кн. Чарторыйских в Кракове, а там были даже общеизвестные и широко использованные сведения из тайного государственного архива и дворца в Вене. Быть может, недостаточно я сказал о Несвиже. Это правда, но не по нашей вине. В этом случае утешением было издание писем князя Карла Радзивилла в переработке Казимира Валишевского и материалы Янковского, найденные в Верках. Наконец, приходилось разбираться в массе разных редких русских изданий, в литературе памятников и дееописаний, которых по большей части нет на наших полках».
Многочисленные сообщения о самозванке периодически появлялись в различных русских и зарубежных изданиях. Андрей Печерский (П. И. Мельников) отмечает волну интереса к истории таинственной женщины, возникшую в либеральный период правления Александра II, проведшего ряд реформ, приблизивших Российскую империю к европейским государственным стандартам. Первой ласточкой, что называется, оказалась, появившаяся в 1863 г. в Петербурге, на художественной выставке Академии Художеств, картина молодого живописца польского происхождения, Николая Флавицкого, «Княжна Тараканова». Это полотно прожившего недолго художника пользовалось в русской культуре чрезвычайной популярностью и много раз репродуцировалось. Мало кому в России не знакома припавшая к стене измученная красавица, тщетно пытающаяся спастись от наводнения. В сущности, Флавицкий изобразил один из вариантов легенды о самозванке, согласно которому она погибла во время одного из петербургских наводнений. В 1883 г. выходит роман Г. П. Данилевского «Княжна Тараканова», трактующий образ самозванки как несчастной заблудшей души. Роман пользуется популярностью и до сих пор. В русской культурной традиции самозванка, которую в России назвали «княжной Таракановой», обычно выступала в качестве символа свободной личности, попранной, сломленной и погубленной самодержавной властью. С достаточной точностью определил эту особенность русской культуры тот же Лунинский:
