Илья Гордон - ТРИ БРАТА
– Внимание! Внимание! Господин генерал, с вами сейчас будет говорить ваша мать Эстер Ходош.
Генерал вздрогнул и, вскочив с места, бросился к приемнику:
– Что это значит? Откуда будет говорить мать?
В радиоприемнике что-то захрипело, затрещало, и снова раздался тот же голос, ясно повторивший:
– Внимание! Внимание! Господин генерал, сейчас с вами будет говорить ваша мать Эстер Ходош.
После второго допроса, учиненного Эстер, петерковский комендант сообщил своему начальству, что задержанная полицаем Эстер Ходош – мать советского генерала. Предполагая, что она может быть использована немецким командованием, комендант просил указаний, как с ней поступить. Ответ почему-то задержался, и комендант приказал Бухмиллеру отвезти старуху в Миядлер и там держать под строгим наблюдением до получения дальнейших распоряжений.
Бухмиллеру очень хотелось узнать, куда девалась Марьяша, но на все его настойчивые вопросы Эстер отвечала одно и то же: она, Эстер, отправилась в Петерковку попросить немного хлеба и знать ничего не знает о Марьяше. Теперь Бухмиллер досадовал на себя за то, что отказал Марьяше в просьбе не отправлять Эстер: лучше бы, думал он, сделать вид, что он сам спас Эстер от гибели. Ведь как-никак она – мать советского генерала. Мало ли что может быть: немецкая армия отступает, того и гляди явятся прежние хозяева. Все-таки спасение Эстер было бы поставлено ему, Вильгельму Бухмиллеру, в заслугу. «Надо как-нибудь исправить ошибку, что-либо предпринять», – решил Виля. Он стал поддерживать Эстер, то и дело подбрасывал ей что-либо из съестного, и не посылал ни на какие работы.
Долго Эстер жила в полном одиночестве, ни с кем не общаясь, – казалось, что о ней забыли. Но вдруг ее опять начали таскать в комендатуру и расспрашивать о сыне-генерале: где и в каких частях он служил, сохранила ли она его письма и фотокарточки, где его семья, родные, близкие? Немцы предлагали ей даже написать сыну письмо и обещали доставить его по назначению. Безумными от душевной боли глазами смотрела Эстер на эсэсовца и упорно твердила свое:
– Ничего я о своем сыне не знаю. Да, я его мать, я родила и вырастила его, но он давно уже живет своей жизнью. Он и раньше только изредка присылал мне письма в несколько строк – жив, здоров. И слава богу, что еще нужно знать матери?
Когда фронт стал приближаться к Миядлеру и выяснилось, что корпус генерала Ходоша наступает в этом направлении, немецкое командование решило использовать в своих целях его мать. Вначале решено было погнать ее впереди мотопехоты, заблаговременно сообщив об этом советскому командованию листовками и по радио. Но этот план был сорван стремительным продвижением войск генерала Ходоша, в результате чего вся немецкая группировка оказалась в тесном кольце окружения.
Ураганный огонь обрушился на немецкий наблюдательный пункт командира этой группировки генерала фон Рейзена.
Чтобы остановить или хотя бы ослабить этот огонь, генерал приказал привести в свой блиндаж Эстер Ходош и объявить об этом по радио ее сыну. Фон Рейзен рассчитывал не только спасти свою жизнь, но и провести хитро задуманный план: воспользоваться прекращением или хотя бы ослаблением огня на этом участке, подтянуть к нему главные силы и прорвать в заранее намеченном пункте кольцо окружения.
Офицер, доставивший Эстер Ходош в расположенный рядом с миядлерским курганом блиндаж, молодцевато вытянулся перед сухопарым очкастым генералом и доложил, что приказ выполнен.
Фон Рейзен, не отрывая глаз от пестревшей топографическими знаками полевой карты района, отдал дополнительное распоряжение, и офицер через несколько минут привел щуплого, белобрысого солдата, оказавшегося переводчиком.
– Sprechen Sie deutsch?28 – через переводчика спросил генерал у Эстер.
– Немного понимаю, – ответила та по-еврейски и тут же перешла на русско-украинский язык, считая, как видно, что так будет понятней: – Трошки понимаю.
– Хорошо, – отозвался генерал. – Так это ты – мать генерала Ходоша?
Неподвижно, словно окаменев, стояла Эстер перед немецким генералом. Она пробормотала что-то невнятное и снова застыла, немая и неподвижная, как статуя.
– Не бойся, Mutter29, мы тебе ничего дурного не сделаем, – сказал фон Рейзен, оглядывая Эстер с готовы до ног. – Хочешь говорить со своим сыном?
– Как же я могу с ним говорить? – спросила Эстер глухим голосом.
– Мы устроим так, что ты сумеешь с ним поговорить.
– А разве он здесь? – вырвалось у матери, и на мгновенье счастливая улыбка озарила ее исхудалое лицо.
Она обвела глазами блиндаж, будто каким-то чудом ее Эзра мог очутиться здесь, рядом с нею.
– Вы что же – насмехаетесь надо мной? – спросила она, помолчав. – Как я могу говорить с моим сыном?
Где-то поблизости разорвался тяжелый снаряд, и толстые стены прочного блиндажа дрогнули под ударом воздушной волны.
– Это стреляет твой сын, – сказал генерал, – он недалеко отсюда. Попроси его, чтобы он перестал стрелять, скажи, что ты у нас. Читать умеешь? Нет? Ну, ничего, тебе подскажут. Скажи ему, чтобы он не обстреливал этот блиндаж. Сообщи, что ты находишься тут, рядом с миядлерским курганом.
Радист настроил приемник на нужную волну и объявил:
– Внимание! Внимание! Господин генерал, сейчас с вами будет говорить ваша мать Эстер Ходош.
На какую-то минуту в блиндаже водворилась тишина. Но вот радист взял Эстер за руку, подвел к приемнику, и переводчик стал ей подсказывать, что нужно говорить:
– Скажи: сын мой!
– Сын мой! – каким-то чужим, низким, приглушенным голосом повторила Эстер.
– Сжалься надо мною, над твоей старой матерью, – читал по заранее заготовленной бумажке переводчик. – Разве для того я тебя родила, чтобы ты и твои солдаты расстреливали меня?…
Но Эстер молчала. И вдруг как бы из самой глубины ее сердца вырвался полный отчаяния крик:
– Сын мой! Если только есть на земле ад, то я в этом аду! Сколько раз я призывала на себя смерть!… Я готова принять самые жестокие муки, чтобы еще хоть раз увидеть тебя живым и здоровым! Миядлер, сын мой, стал погостом, а я теперь – живой мертвец.
– Что ты там мелешь, donnerwetter! Verfluchte!30 – Фон Рейзен ударил Эстер кулаком в лицо. – Пристрелю, если не скажешь то, что тебе велят!
– Сын мой! – снова крикнула Эстер. – Меня терзают, грозят убить, если ты не перестанешь стрелять. Стреляй!
Снова разорвался снаряд, сотрясая стены блиндажа, за ним другой, и голос Эстер утонул в громе разрывающихся один за другим снарядов, которые падали всё ближе и ближе – как бы покоряясь ее отчаянному призыву,
Бои вокруг Миядлера становились все ожесточеннее. Части противника снова и снова переходили в яростные контратаки, чтобы вырваться из стального кольца советских войск.
Генерал Ходош в эти дни перешел на новый наблюдательный пункт – в ригу на хуторе Тарасовка. Отсюда в полевой бинокль он уже ясно видел свой дом. Генералу очень хотелось хоть что-нибудь узнать у жителей хутора о судьбе своих близких, но спросить было не у кого: на хуторе не осталось ни души.
Возле миядлерского кургана, откуда с ним говорила по радио мать, было тихо и безлюдно.
«Что там?… – подумал генерал. – Все погибли или во время контратаки выскользнули из окружения?»
Наблюдатели засекли вражеские огневые точки. Большую часть артиллерии, как и предполагал генерал Ходош, противник сосредоточил в Кобылянской балке. Туда генерал и приказал направить огонь своих орудий.
Когда огонь противника был подавлен и в атаку пошли советские танки и мотопехота, вместе с наступающими частями вошел в Миядлер и генерал.
Вечерело. Солнце садилось. Густые облака дыма неслись по ветру навстречу войскам – это горели дома, подожженные фашистами при отступлении. Ярко-красный закат, смешавшись с багровым заревом пожара, залил почти половину неба.
Вскоре от многих домов селения остались только печные трубы, тлеющие головешки, битая черепица да осколки стекла. Остальные дома стояли без дверей и окон, обугленные и полуразрушенные.
Миядлер был пуст – ни души на обезлюдевших улицах.
«Миядлер теперь стал погостом, – вспомнил генерал слова матери. – Если есть на земле ад, то я в этом аду».
«Где она теперь? Где жители Миядлера? Где радость, которая бурлила в каждом доме, на перекрестках таких пустынных теперь улиц?…»
С душевным трепетом приближался генерал к своему дому, который был охвачен пламенем. В просветах густых клубов дыма, бившего ему прямо в лицо, генерал Ходош увидел грушевое дерево, которое он посадил когда-то. Мимо с лязгом и грохотом проносились танки, катились орудия, скрежетали на крутом повороте машины. Но генерал, казалось, ничего не видел и не слышал. Опустив голову, он словно окаменел, глядя на жарко полыхавшее пламя. Наконец он очнулся и, все еще смутно надеясь найти хоть какие-нибудь признаки жизни в родном гнезде, вошел во двор. Крик отчаяния готов был вырваться из его груди: он увидел свою мать, она висела на нижнем суку грушевого дерева.
