Том Холт - Александр у края света
Я возился с уровнем, когда услышал, как один из рабов — его звали Склер, по крайней мере я его так назвал; он был кельтом из Галатии, боги ведают, как они там друг друга называют — завопил так, что я уронил уровень, а потом принялся сквернословить по-галатски.
— Что еще? — спросил я.
— Что-то в глаз попало, — ответил он.
Я обернулся и увидел, что он скорчился на земле, прижав руки к лицу. Он перестал ругаться и теперь издавал хныкающие звуки, совершенно не в его духе.
— Что случилось? — спросил я.
— Кусок проклятого камня, — ответил его коллега, сицилиец, которого я назвал Эхром. — Отлетел и попал ему прямо в глаз.
— Дай-ка посмотреть, — сказал я, но Склер не желал убрать руки от лица. Я увидел, что меж пальцев сочится кровь.
— Эхр, держи его руки, — сказал я. — Не время разводить мелодраму.
Эхр был здоровенным парнем; Склер отличался высоким ростом, но при этом был тощ и костляв. Эхр выкрутил ему руки за спину, а я придержал его голову, чтобы он не дергался. Я сразу увидел осколок; он зажмурился, но осоколок торчал сквозь веко, пришпилив его к глазному яблоку.
— Выглядит нехорошо, — сказал я. — Тащи его в дом.
Я содрал бронзовый ободок с деревянной чаши и согнул его вдвое, превратив в пинцет, которым смог через некоторое время вытащить осколок. Это было непросто: осколок имел причудливую форму, и я никак не мог его ухватить, притом что едва я подступался к нему, как Склер принимался голосить и биться, как олень, угодивший в сети. Когда же осколок наконец вышел, с ним вышло и целое море крови, а бедолага потерял сознание. Пока он был в отключке, я промывал рану чистой ветошью с горячей водой, пока она не перестала кровоточить; затем я дал Эхру немного денег и велел бежать в город и найти врача.
Он вернулся вечером с деньгами, но без врача. Он обратился к четырем, сказал он, но они либо отсутствовали, либо были заняты. В любом случае, не думаю, что врач бы тут помог. Рана оставалась чистой, и это уже было что-то; одни боги знают, чем бы обернулось дело, загноись она. Я пытался ставить ему припарки, но стоило мне приблизиться, как Склер съеживался и разражался воплями, так что я сдался и оставил его в покое. Эхр изготовил ему повязку из тонкой кожи старого бурдюка, поскольку хотя Склер ничего не видел этим глазом, яркий солнечный свет причинял ему жуткую боль.
После этого реконструкция амбара прекратилась.
Сейчас мне начинает казаться, что я мог бы предсказать результат заранее. Амбарный проект содержал в себе черты всех моих предыдущих катастроф: попытка улучшить людям жизнь, попытка восстановить кусочек того, чего я лишился со смертью отца, попытка что-то создать, попытка превращения одной формы в другую. В детстве я слышал историю некоего пылкого, но совершенно бесталанного кулачного бойца; когда он умер, то его семья и соседи, как говорят, воздвигли на могиле статую, изображающую его стоящим на ринге, руки в положении к бою, и с такой надписью: "Памяти Полидама, не причинившего ни малейшего вреда своим собратьям". Понимаешь, я чувствую себя таким вот Полидамом, только наоборот. Он пытался причинять людям боль, но не преуспел. Я пытался быть хорошим более-менее всю свою жизнь, и где бы я ни шел, за мной тянулся длинный хвост мертвых и искалеченных.
Так вот, возвращаясь к нашим чудесным книгам; полагаю, в них сказано, что если один из рабов доброго земледельца покалечится, единственно разумным решением станет его продажа и покупка нового, поскольку кормежка раба, который ест по-прежнему много, а работает гораздо меньше — чистый убыток. Я этого, однако, не сделал, так что Сир, Склер, Эхр и я на четверых располагали пятью здоровыми глазами, и люди начали называть нас Грайями в честь трех ведьм из старых сказок, у которых был один глаз на всех. (Вот, кстати, типичный образчик деревенского аттического остроумия наравне с горящими ветками, привязанными к собачьим хвостам и лопате навоза, спущенной в соседский колодец). Итак, имея на руках Сира, который вообще ничего делать не мог, и Склера, пригодного только для легкой работы (врач, когда мы наконец дозвались его, предупредил, что от тяжелой он может лишиться и второго глаза), мне в итоге пришлось работать дольше и тяжелее, чтобы прокормить рабов, чем когда их у меня вообще не было.
В конце концов я нанял пару соседских ребят, чтобы снести то, что осталось от амбара, и построить на его месте новый. Это заняло у них три дня. В их исполнении это выглядело крайне просто.
— Да ты и сам мог это сделать, — сказали они, получая от меня деньги.
— Возможно, — ответил я. — Но вы сами знаете, как это бывает…
Они уставились на меня.
— Чего? — спросили они.
Я ухмыльнулся, думая о Диогене и его магическом талисмане, заставляющем людей повиноваться — серебряной монете.
— Зачем работать самому, если можно кого-нибудь нанять?
— Верно, — сказали они. — Вот как ты нанял трех мужиков и тащишь на себе всю работу. Немудрено, что ты такой знаменитый философ.
Я кивнул.
— Проваливайте с моей земли, — сказал я, — покуда я не спустил на вас змею.
Ход времени зависит от того, где ты находишься. Неделя в каком-нибудь экзотическом месте может тянуться вечность, а дома так же легко потерять год, как забывчивый человек теряет свою шляпу. Не могу сказать, что вообще замечал ход времени; кто-нибудь упоминал какое-нибудь событие, и я говорил: да, это было в тот год, когда вороны потравили ячмень.
И тут же задумывался, а когда же это было? Не в прошлом году, поскольку тогда урожай ячменя был хорош. И не в позапрошлом, потому что я нанял мальчишку Аристодема с его пращой, и через неделю он доложил мне, что перебил тридцать семь ворон. Так что это было либо в позапозапрошлом, либо годом раньше — и тут я понимал, что с тех пор прошло четыре года, которые просочились мимо моего внимания, как прелюбодей, выскальзывающий из окна, пока его подружка забалтывает мужа в прихожей.
Пока я бесцельно плыл от урожая к урожаю, Александр Македонский шагал от победы к победе, неостановимый, как телега, несущаяся вниз по склону холма. Я могу представить тебе полный отчет о кампании с перечнем битв, но это будет всего лишь пересказ того, о чем я прочел; меня с ним не было, ты помнишь — я был в Антольвии, затем в Аттике, в которой славные достижения сына Филиппа воспринимались как нечто столь же далекое и не стоящее внимания, как Троянская Война. Как нам, в Афинах, виделось, Александр маршировал в направлении края света, и чем дальше от нас он в результате оказывался, тем лучше. Разумеется, его ненавидели и боялись гораздо меньше, чем его старика. Говоря по правде, он вообще никак нас не беспокоил, и в иные дни ты мог шататься с утра до ночи, не обнаружив ни малейших признаков македонского присутствия в Греции или последствий битвы при Херонее. Если кто-то из соседей и знал, что я бывал в Македонии и служил учителем мальчишки, он тактично не упоминал об этом. Время от времени, впрочем, что-нибудь напоминало нам о его существовании: новости об очередной блистательной победе, слухи, что он мертв («Александр мертв?» — переспросил кто-то в один из таких случаев, «Ни за что не поверю. Будь он мертв, вонь затопила бы всю землю»), или захвачен в плен врагом, или живым взят на небеса, чтобы править вместе со своим истинным отцом Зевсом; ходили слухи, что он послушался дурного совета и завел армию в бескрайнюю, безводную пустыню, где почти вся она перемерла от жажды. Говорили, что он окончательно сошел с ума и потребовал поклоняться себе, как богу. Он женился на дочери царя Персии, заключил мир и унаследовал царский трон; при штурме крепости он был ранен в грудь, и жизнь его висела на волоске; он убил лучшего друга в припадке пьяной ярости и сжег столицу империи, лишившись разума от чувства вины; он решил соединить греческий и персидский народы, и вскоре все мы будем насильно переселены в Азию, каждый из нас должен будет взять в жены хотя бы одну персиянку и под страхом смертной казни переодеться в штаны. О, слухам не было конца; разумеется, мы не обращали на них внимания или слушали вполуха, не интересуясь, правдивы они или нет — как когда читаешь о далеких землях и узнаешь, что за великими африканскими пустынями живут люди с лицами на животах и ушами такими длинными, что волочатся по земле. Ты читаешь и не испытываешь при этом ни веры, ни неверия, поскольку даже если ты доживешь до тысячи лет, крайне маловероятно, чтобы подобные вещи как-то тебя коснулись. Если все это ложь, что с того? История-то отличная. Если это правда, то доверчивость или скептицизм все равно ничего не изменят. Как ни посмотри, тот факт, что у жителей Африки вместо двух ног нормального размера одна, но зато огромная, не сделает уборку ячменя, пока его не склевали вороны, ни проще, ни сложнее, поэтому ты выкидываешь его из головы и возвращаешься к работе. Точно так же тот факт, что три четверти слухов об Александре оказались в конце концов правдивыми, не имел никакого значения. Ну и что? Да ничего, слава богам, к нам это не относится.
