Валентин Лавров - Катастрофа
Владимир Львович отправляет ему письмо: «Хочу вас видеть… Приеду один».
Азеф соглашается. Назначает место и время встречи. Бурцев вовремя является. Дело происходит в кафе. Лютые враги смотрят друг другу в глаза и от волнения немеют. Азеф позже признался, что был уверен: Бурцев его убьет.
— И зачем же тогда его понесло на свидание? — удивился Куприн.
— Азеф объяснил: «Я не хочу умереть, не рассказав правды о моем деле. Я сделаю это для детей. Они должны знать, кем был их отец и почему он так действовал».
— Себя, конечно, считал героем?
— Безусловно! Еще Лев Николаевич писал, что любой преступник или публичная девка всегда находят оправдание своим поступкам. Если они сумеют осудить свои деяния, то рано или поздно они перестанут их совершать.
И вот целых три дня провокатор и его разоблачитель почти не расставались друг с другом. Азеф рассказывал, как он из идейного и честного революционера и главы боевой организации превратился в предателя.
Далее Бунин стал изображать Азефа толстопузым, самодовольным, говорящим хриплым голосом:
«Да, не скрываю, я выдавал товарищей из организации. А как же? Это было нужно для высших целей. Ведь каждый из них, вступая в нашу организацию, уже почти обрекал себя на гибель. И когда я посылал их на жертвенное заклание, они тоже служили нашему делу — освобождению трудящихся».
«Что вы имеете в виду?» — строго спрашивает Бурцев.
Толстой с Куприным невольно улыбнулись. Так ловко Бунин изобразил маленького сутулого и ядовитого «Дон-Кихота русской революции», как называли Бурцева газеты.
Бунин продолжал великолепно разыгрывать роли:
«Я скорблю об их прекрасных жизнях. Но пусть мои товарищи спокойно спят в земле сырой. Выдавая их полиции, я в то же время организовывал убийства ненавистного Плеве, царского отпрыска великого князя Сергея Александровича, покушение на самого Николая Кровавого».
После этого Бунин стал рассказывать от своего лица:
— Бурцев с Азефом официанту заказ сделали. Разоблачитель взял бифштекс, предатель, отправивший на виселицу немало людей, глотал пустой картофель.
«Я вегетарианец, — скромно опустил он глаза. — Стыдно поедать трупы животных. Барашек тоже хочет жить».
Вскоре два врага мирно пожали друг другу руки: борьба, по их мнению, закончилась. Вничью. Горы трупов? Тысячи исковерканных судеб? Революционеры о жертвах не думают.
Чуть прежде легко впорхнувшая в гостиную воздушная и насмешливая Тэффи вступила в разговор:
— Это прекрасно — «борьба закончилась»! Как за карточным столиком — посидели, поразвлекались и с миром разошлись, каждый остался при своих деньгах. Вот чем эмиграция красна. Эсеры, кадеты, октябристы, анархисты, террористы, губернаторы — все в кучке, все едят борщ из одних тарелок. На чужбине забыты былые схватки, а выпили на «ты» и нежными голосами удивляются:
— Как, неужто я в тебя, душа-человек, бомбу в Киеве бросал?
— Какие пустяки, не стоит беспокоиться. Ну, с кем не бывает. Мне, как губернатору, на тебя твой же руководитель партии донес. Мы, изволь припомнить, тебя арестовали и в Сибирь отправили…
— А я бежал и опять бомбу приготовил.
— Ловкий был, тебя по всей империи искали, да где уж нам!
— Да, сударь мой, весело мы пожили. Дети и внуки завидовать будут. Надо в мемуарах отразить!
— Непременно! Пусть завидуют и учатся. Давай допьем, тут несколько капель в бутылке осталось. Эй, гарсон, еще две каши! Гулять так гулять. Жить в Париже можно! Мне вчера повезло, я в помойке целую коробку папирос нашел.
— Поздравляю! Я сегодня полковника Хабибулина встретил, помнишь, того самого, что следователем в прокуратуре служил отечеству, так он из мясной лавки нес кошачьи обрезки. Говорит, если встать пораньше, то можно достать в Латинском квартале. Хорошо живем! Не то, что в Совдепии, сидят там голодные и униженные. А у нас тут — Европа!
4
…Вечер прошел весьма мило. Сначала играла на рояле жена хозяина. Потом явился Михаил Вавич — красавец, сиявший радостью.
— Вчера вы, господа, в зале Гаво выступали, а сегодня был мой вечер. Вместе с моей очаровательной Ирой Линской — позвольте представить ее тем, кто еще не имел ни с чем не сравнимого счастья слышать ее божественное сопрано.
— Мы пели дуэтом! — улыбнулась двумя рядами белоснежных зубов Линская, высокогрудая блондинка с царственной осанкой.
— Как же, я отлично помню вас, — живо произнес Бунин. — Я несколько раз слушал ваше пение. И в Москве, и в Петербурге.
— Очень польщена! — Линская наградила собеседника еще одной очаровательной улыбкой.
— И что вы пели сегодня?
— Романсы и цыганские песни. Больше пел Михаил Иванович, ведь вечер был его.
— Тогда, господа, по бокалу шампанского! За ваш сегодняшний успех!
— И за ваш вчерашний, и за все будущие — на наши и ваши! — бодро произнес Вавич, и все осушили бокалы.
Вечер венчали прошибавшие слезу песни Вавича:
Запрягу я тройку борзых
Темно-карих лошадей.
И помчусь я в ночь морозну
Прямо к Любушке своей.
Со второго куплета вступила Линская:
По привычке кони знают,
Где сударушка живет.
Снег копытами взбивают,
Ямщик песенку поет…
Вдруг припомнилась Бунину давняя новогодняя ночь в Москве, мороз, яркий диск луны, Мясницкая, вся покрытая снежной пеленой, и милая спутница — гимназистка из Кронштадта. Столько лет прошло, а сердце не может забыть ни ту ночь, ни ту любовь… Господи, зачем ты наказал людей способностью помнить? «Там, в полях, на погосте…»
Эй вы, други дорогие,
Мчитесь сокола быстрей,
Не теряйте дни златые,
Их немного в жизни сей.
Пока сердце в груди бьется,
Будем весело мы жить,
Пока кудри в кольца вьются,
Будем девушек любить.
Гости разошлись за полночь.
Бунин долго не мог уснуть. Его мучил вопрос: «Как жить дальше: без денег, без читателей, без России?»
В ту ночь во сне он увидел Катюшу Силину. Как много лет назад, сиял ее любящий взор.
5
13 января отпраздновали настоящий русский Новый год. Прием устроили Толстые. Они сняли двустворчатые двери между столовой и салоном. Получилась почти зала, где сначала стояли столы, а потом их убрали и устроили танцы. Собрался обычный круг — Бунины, Дон-Аминадо, Куприны с дочкой Ксенией, которая вскоре станет популярной актрисой синематографа, супруги Полонские, Алданов, Гиппиус и Мережковские…
Как и положено людям литературным, не обошлись без чтения стихов.
Наташа Крандиевская, без конца твердившая: «Хочу домой, хочу в Россию!» — на правах хозяйки первой прочитала свое стихотворение:
Не окрылить крылом плеча мне правого,
Когда на левом волочу грехи:
О Господи, — я знаю, от лукавого
И голод мой, и жажда, и стихи.
Не ангелом-хранителем хранима я, —
Мечта-кликуша за руку ведет,
И купина Твоя неопалимая
Не для меня пылает и цветет…
Кто говорил об упоеньи вымысла?
Благословлял поэзии дары?
Ах, ни одна душа еще не вынесла
Бесследно этой дьявольской игры!
Как всегда, ее стихи и блестящая манера чтения вызвали всеобщий восторг. Громче всех аплодировал сам Бунин. Толстой покуривал и молча улыбался.
Дон-Аминадо упрашивать не пришлось. Бодрым голосом, в хорошем темпе, он читал:
Дипломат, сочиняющий хартии,
Секретарь политической партии,
Полномочный министр Эстонии,
Представитель великой Ливонии,
Президент мексиканской республики
И актер без театра и публики,
Петербургская барыня с дочками,
Эмигрант с нездоровыми почками
И директор трамвая бельгийского,
Все… хотят возрожденья российского!
И поэтому нужно доказывать,
Распоясаться, плакать, рассказывать
Об единственной в мире возлюбленной,
Распростертой, распятой, загубленной,
Прокаженной и смрадной уродине,
О своей незадачливой родине,
Где теперь, в эти ночи пустынные,
Пахнут горечью травы полынные,
И цветут, и томятся, и маются,
По сырой по земле расстилаются.
Общее веселье на минуту затихло, но вскоре кто-то сел за рояль, сыграл что-то мажорное. Дмитрий Сергеевич, конечно же, произнес тост (теперь-то он себя твердо считал и в этой области классиком). Бунин отказался читать стихи, зато прочитала Гиппиус — все покатилось по обычной колее.
