Н. Северин - В поисках истины
Федя уехал на именины князя Дульского, но, вернувшись, не утерпит, верно, чтоб к ним не зайти, хотя бы под предлогом проститься перед отъездом. Не принять его нельзя, ведь родной сестры сын. Магдалиночка может из своей комнаты не выходить, если ей тяжело его видеть, но Софья Федоровна постарается его обласкать и утешить.
Не выдавая тайну дочери, она постарается ему показать, как ей грустно, что мечта ее — соединить с ним Магдалину — не состоялась, и намекнет ему на то, чтоб он не отчаивался. Мало ли что может случиться со временем! Оба они молоды, год-другой подождать ничего не значит. Магдалина может изменить свое намерение не выходить замуж, и, если только он останется ей верен, они могут еще быть счастливы вместе. Чему быть, тому не миновать. То ли еще в жизни случается?
Весь день прождала она с замирающим сердцем племянника, моля Бога внушить ей такие слова, которые нашли бы доступ в его сердце и чтоб уверить его в ее преданности и любви к нему. Ведь никого у него не осталось из ближних на свете, кроме нее. Некому пожалеть его, приголубить. А как вздумал к ним пригреться, кроме горя ничего себе не нашел…
Вот о чем думала Софья Федоровна, когда ей доложили о напасти, обрушившейся на племянника, и она очень за него испугалась, но чувство к дочери взяло верх в ее сердце и над жалостью, и над страхом. Первым ее побуждением было перекреститься и мысленно поблагодарить Бога за то, что Магдалина отказалась сделаться его невестой.
Тотчас же представилось ей, как дочь ее будет поражена и растревожена таким ужасным известием, и она стала искать средство если не отвратить, что было невозможно, то по крайней мере смягчить удар, грозящий ее чувствительности. Ведь она его любит!..
— Барышня еще не знает? — тревожно спросила она.
— Ничего не знают-с. Они как изволили лечь отдохнуть после обеда, так с тех пор и не просыпались, — отвечала Ефимовна.
— Ну, и прекрасно, Христос с нею. Чем позже узнает, тем лучше. Может, все это враками окажется… Я сама ей скажу, как проснется, — продолжала Бахтерина, обеспокоенная молчанием старухи и выражением ее лица.
И вдруг ей пришло в голову, что, может быть, действительно не из-за чего волноваться.
— Да откуда у вас эти вести? — спросила она, все больше и больше раздражаясь таинственным видом Ефимовны.
— Да весь город уж про это знает, сударыня. Нешто я по пустякам осмелилась бы беспокоить вашу милость. У Грибковых-то, где Федор Николаевич изволили остановиться, полиция уж все перешарила, и у господ, и у людей все сундуки перерыли… Людей к допросу повели…
— А сам он, Федя-то, где? — спросила дрогнувшим голосом боярыня.
— В остроге-с. Наш Лаврентий видел, как провезли, — невольно понижая голос и опуская глаза, вымолвила Ефимовна.
Софья Федоровна всплеснула руками.
— Господи! Царь Небесный! Так значит… И в самом деле все думают, что это он убил князя?
— Да как же, сударыня, кабы не они, нешто смели бы говорить. Ведь это на мужика можно что угодно наплести, и в кандалы заковать, и засечь до смерти зря, а ведь Федор Николаевич барин…
— Ах, Боже мой! — простонала Бахтерина. — Да из чего же ему было такой ужас сделать?.. Убивать!..
Ефимовна молчала, но по выражению ее лица, по стиснутым губам госпожа ее не могла не догадаться, что ей есть что сказать, и она спросила: «Да что говорят-то?»
— Много говорят, сударыня, всего не пересказать. Известное дело, все теперь наружу выплыло. Людишкам рта не замажешь. О чем при барине и заикнуться не смели, таперича, с перепугу да с горя, все до крошечки вывалили.
— Да что ж они говорят-то? — вне себя от волнения повторила Бахтерина.
— Говорят: из ревности у них это вышло. Давно уж Федор Николаевич с княгиней был знаком.
— Как знаком?.. А неужто ж!
— Точно так-с, — медленно кивая седой головой, подтвердила Ефимовна. — Людям нельзя про это не знать. И княжеские, и курлятьевские все теперь рассказывают, как было дело.
Новое открытие поразило Софью Федоровну так же, если не больше первого. Она была так убеждена в любви племянника к Магдалине! Теперь она его и жалеть перестала. Поделом вору и мука. Не развязавшись с любовной интригой, да еще с замужней женщиной, осмелился прикидываться влюбленным в чистую, невинную девицу и делать ей предложение — вот нахальство-то! Хорош молодец, нечего сказать! Уж не потому ли и отказала ему Магдалина?.. Но кто же ей сказал? И почему она это скрыла от матери?
Пребывать дольше в неизвестности Софья Федоровна была не в силах. Она приказала Ефимовне посмотреть, проснулась ли барышня…
— Если она не почивает, я сама к ней пойду.
Старушка вышла, а барыня стала ходить взад и вперед по комнате, прикидывая в уме, с чего начать разговор с дочерью и что ей объявить раньше — про убийство ли князя, или про интригу Курлятьева с княгиней. Во всяком случае как про то, так и про другое ей лучше узнать от матери, чем от посторонних. Софья Федоровна с нею запрется и до тех пор с нею пробудет наедине, пока не успокоит ее и, насколько можно, не утешит. А в деревню они уедут сегодня же, если нельзя будет вечером, то позже. Ночи лунные, дорога хорошая, к утру доедут, всего ведь пятьдесят верст. Ну а там займется цветами, птицами, верхом станет ездить, читать, с деревенскими девушками по грибы да по ягоды ходить, и рассеется… А если нет, можно и в заграничный вояж пуститься. Слава Богу, средства на все есть: и половины доходов не проживают… Им и в Петербург никто не мешает переселиться. Может быть, там Магдалине скорее найдется партия, чем здесь…
Минут десять промечтала таким образом Софья Федоровна.
Ефимовна не возвращалась. Наконец по коридору раздались шаги, дверь растворилась, и старушка появилась на пороге с таким расстроенным лицом, что у барыни от предчувствия новой беды екнуло сердце.
— Что еще случилось? — вскричала она.
— Нигде не можем найти боярышню, — вымолвила дрожащими губами Ефимовна.
— Да где ж она? В саду, верно?
— Весь сад обошли, под каждый кустик заглядывали, нет их там… Петька-форейтор говорит, будто видел, как они, накрывшись платочком, через калитку в проулок вышли…
— В переулок? Зачем? Когда это было? Как смели мне не доложить?
— Да уж давно-с. Вы еще изволили почивать.
— Как же мне сказали, что она спит?
— Это точно-с. Часа так два тому назад позвонили — Лизавета вошла. «Я, говорит, спать хочу, не входите ко мне. А если маменька спросит, скажите, что я сплю». И дверь поплотнее приказали запереть. Откуда вышли — никто не видел. Все дивуемся. Дверь, как притворила ее Лизавета, так и осталась.
У Бахтериной ноги подкосились, она упала в кресло, стоявшее позади нее, и громко разрыдалась.
Ефимовна со слезами кинулась ее успокаивать.
— Барыня, голубушка, не извольте так убиваться, — говорила она, подавая ей воды и целуя ее руки, — барышня сейчас вернутся, вот увидите, что вернутся, не в первый раз. Они в старый дом, верно, пошли. Часто они туда ходят, вот так, как теперь, никому не сказавшись. И подолгу там сидят, когда час, когда два.
Но слова эти подливали только масло в огонь.
— Что ж ты молчала до сих пор? — вскричала Бахтерина, в отчаянии своем забывая, что сама же раньше ни от кого не принимала доносов на дочь. — И не грешно тебе, старая, меня обманывать?! Кого она там видит?
— Да никого там, окромя старика Андреича с Варварой, нет, — вымолвила, запинаясь, Ефимовна.
— Неправда! Она бы не скрывала от меня, что туда ходит, если б ни с кем там не встречалась!
Старуха, насупившись, молчала.
— Ты знаешь! Говори сейчас! — вспылила барыня.
— Да что говорить-то, сударыня? Вы лучше у них у самих спросите, — прошептала Ефимовна, еще ниже опуская голову.
— Господи! Да что ж это такое? Сговорились вы, что ли, меня насмерть замучить? Все знают и молчат!
— Ничего мы не знаем, сударыня, болтают людишки… Да нешто можно всякую брехню до господ доводить?
— К кому она ходит? Господи! Господи! Что же мне всю дворню, что ли, к допросу призывать, чтоб про родную дочь узнать? Говори все! И что сама видела и что от других слышала, все, все! — прибавила Бахтерина, гневно топая ногой.
— Скитницы там, — проронила нехотя Ефимовна, которую гнев барыни не столько пугал, сколько печалил.
— Скитницы? Это что ж такое?
— Из раскольничьей обители в лесу, где настоятелем отец Симионий, — пояснила старуха.
У Бахтериной ум помутился от недоумения и испуга.
— Зачем они ей? — с трудом вымолвила она.
— Да что ж мы можем, сударыня, знать? Нешто они нам скажут? Вы лучше сами с ними поговорите, может, вашей милости и откроются, а мы что, мы только молиться Господу Богу можем, чтоб успокоил он вас за все ваши добродетели… Таких-то господ, как ваша милость…
Оборвав речь на полуслове, старуха всхлипнула и отерла катившиеся по морщинистым щекам слезы концом шейного платка.
