Наташа Боровская - Дворянская дочь
1918–1920
29
Три месяца путешествия от северного к южному побережью России остались в моей памяти лишь как непрерывное, причиняющее боль движение, да часто сменяющие друг друга потолки и небеса надо мной.
Днем и ночью, во сне и наяву, реальность и фантазия смешивались между собой. Я знала, что брежу, но бред, чувствовала я, только обострял мои умственные возможности и даже усиливал мое физическое восприятие происх вокруг. И хотя я не имела точного представления о времени и месте, я всем своим существом постигала хаотическую и сатанинскую природу этих самых главных параметров человеческого состояния.
Наконец, я осознала, что я неподвижна и что очень высокий потолок красиво расписан, а из открытого окна доносится аромат жасмина и сирени.
Мое путешествие окончено, подумала я. Я прошла через самые страшные места, я прошла через огонь, лед и удушье, и теперь мне наконец хорошо. Я пришла из северной снежной пустыни в сад вечной весны, где все мы снова дети.
Таник и ее сестры ждут меня в своих белых легких платьицах и соломенных шляпках. Алексей прыгает от скалы к скале. Игорь Константинович со своими братьями сопровождают своего предводителя лейтенанта Стиви-ливи-обезьяньи уши.
— Таня, иди сюда! — радостно звал он.
Но дорога в сад ускользала от меня. Я открыла глаза и вместо него увидела сиделку в белой накидке. Она обернулась к доктору.
— Княжна очнулась.
— Татьяна Петровна, к вам посетитель, — сказал тот. Затем обратился по-французски к маленькой худой даме во всем черном, с манерами важной особы. — Одну минутку, мадам, пожалуйста.
— Тата, ты не узнаешь меня? — спросила дама по-английски, дотронувшись рукой до моей щеки.
— Ваше Императорское Величество, — я поцеловала маленькую руку.
Рука приняла этот знак почтения и снова легла на мою щеку.
— Как она изменилась! — Мария Федоровна говорила медленно и томно. — Тата, дорогая, я знаю, что вы устали после долгого путешествия и нуждаетесь в отдыхе, но скажите… у вас есть вести от Татьяны?
— Да, у меня есть вести от Татьяны Николаевны, Ваше Величество.
— В самом деле? Где она?
— Она в чудесном месте, Ваше Величество.
— В чудесном месте! — повторила Мария Федоровна. — Что это за место?
Я хотела описать Сад, но не могла найти слов. Слезы покатились у меня по щекам, спугнув маленькую руку.
— Княжна бредит, мадам, — сказал доктор.
— Да, я вижу, вдовствующая императрица погладила меня по лицу и волосам. — Моя внучка всегда переписывалась с ней. Я надеялась, что у нее, возможно, есть письмо.
— У меня есть письмо, ваше величество, — я положила руку на грудь. — Где оно? Кто его взял? Верните мне его!
Сиделка тут же вручила мне снятый с моей шеи кожаный мешочек, в котором были последние письма от отца, Стефана и от моей тезки.
— Можно я взгляну на письмо? — Изящная маленькая рука Марии Федоровны протянулась за ним.
— Оно только для меня, ваше величество, — я прижала мешочек к груди. Таник никогда бы не простила мне, если бы я показала такое письмо ее бабушке — Мы никогда не показывали письма друг друга.
Маленькая рука дрогнула в нетерпении, но сдержалась.
— Да, конечно, совершенно верно. Но у вас есть письмо! Татьяна жива. Я никогда не верила этим… слухам. Поправляйся скорее, Тата, дорогая. Я еще приду навестить тебя, когда тебе станет лучше — рука погладила меня по щеке и отстранилась.
Я попыталась найти дорогу обратно в Сад. Но он был все еще так далеко, так высоко, и мне не хватало дыхания…
Из тумана стали появляться лица доктора, сиделки, няни. Алексей, держась за свою маленькую бородку, стоит у кровати в ногах.
— После всего, что Татьяна Петровна пережила — и жестокий холод, и ужасные условия, — вы говорите о какой-то опасности! — его голос звучит сердито и отчетливо. — Как она может умереть теперь?
— Мы часто видим пациентов с пневмонией, которые переживают зиму, чтобы скончаться весной, — отвечает доктор. — У Татьяны Петровны железный организм, как и у всех Силомирских, но в данном случае существует физиологический фактор… У пациентки отсутствует воля к жизни.
Теперь к запаху сирени и жасмина примешивается запах ладана. Я слышу, как священник глухо и монотонно молит Бога о спасении и помиловании грешницы Татьяны Петровны — покойной княжны, любимой всей Россией. Спаси и помилуй Господи ее душу!
Итак, я мертва, подумала я, увидев себя лежащей на похоронных дрогах, одетой во все белое, как невеста. Вокруг меня высокие свечи, в головах белые лилии. Я не чувствую сожаления, только спешу поскорее попасть в Сад. А вместо этого — серая бесконечная пустота.
— Скажи мне, Господи, — кричу я. — Укажи мне путь!
Нет ответа.
— Неужели это то, к чему я стремилась? Лучше идти через огонь, лед и удушье, чем быть брошенной в пустоту!
Я лежала в постели. Священник ушел. Только запах ладана все еще стоял в комнате. Вместо торжественного песнопения я услышала, как где-то неподалеку скулит собака. Не открывая глаз, я провела рукой по шелковому покрывалу, пока не наткнулись на что-то теплое и нежное. Скулеж перешел в радостное повизгивание. Мою руку кто-то слегка подтолкнул, а потом лизнул. «Бобби!» — подумала я.
И так же сильно, как я хотела умереть, я захотела жить. Я желала этого всеми силами, я боролась за каждый болезненный вздох. Наконец, измученная борьбой, я заснула глубоким сном без сновидений.
Проснулась я, мокрая от пота. Меня окутывала приятная сонная слабость.
— Няня, подай мне шоколад в постель.
— Сейчас, сейчас, любовь моя, — просияла та, вместо того чтобы побранить меня за такие барские привычки. Она поговорила с дежурной сестрой и потом стала целовать мое лицо, руки и плечи. — Слава тебе Господи, ты вернулась к нам, любовь моя, мы попрощались с тобой прошлой ночью. Священник причастил тебя, и во всех церквях Ялты шли службы по тебе. Господь услышал наши молитвы! — она горячо перекрестилась.
Вскоре, лежа в свежезастеленной кровати и потягивая с ложечки вкусный горячий шоколад, я смотрела на солнечный свет, лившийся в открытое на балкон французское окно и сказала:
— Няня, мне кажется, я в Алупке на Черном море.
— Тут, голубка моя, тут.
— Значит, Бобби действительно был в моей комнате?
— Его не надо было пускать, но он такой слабый и старый, что доктор сказал, что в любом случае ничего не случится, — этой ночи ты не переживешь.
— Пустите его снова.
— Он весь в болячках. Он линяет, и от него пахнет…
— Он живой. Он теплый и нежный. Впустите его! — Я снова была княжной Силомирской, хозяйкой в своем доме.
Няня передала мое желание, потом вернулась к постели.
— Они пошли к Вере Кирилловне за Бобби. Ее милость еще спит, после того как она молилась за вас прошлой ночью.
— Вера Кирилловна, конечно, — имя это вызвало в моей измученной памяти дореволюционное прошлое и его страшный конец. — Мы спаслись от большевиков?
— Спаслись, слава Богу! — Няня не добавила одного — надолго ли.
Я оглядела себя и не увидела своих длинных, до пояса, кос. Няня объяснила это старым народным поверьем.
— Мы отрезали твои волосы, любовь моя, потому что за ними трудно было ухаживать и они отнимали у тебя силы.
— Но Стефану нравилось, что они длинные, — во мне что-то сломалось, когда я вспомнила то, во что невозможно поверить — Стефана больше нет.
Няня глядела на меня своими темными русскими, всепонимающими глазами.
В один миг мое чудесное ощущение возвращения к жизни исчезло. Это был все тот же унылый, серый, скучный и отвратительный мир, в который я вернулась. И все-таки это было лучше, чем ничего.
— Я рада, что ты остригла мои волосы, — сказала я. — Теперь я всегда буду их коротко стричь, в память о нем. И в память о великой княжне Татьяне Николаевне я даю обет никогда больше не носить драгоценности.
— С такими глазами, как у тебя, не нужны никакие драгоценности, — сказала няня и уступила свое место доктору, который объявил, что кризис миновал и что жизнь моя вне опасности. Через несколько недель, уверил он меня, при хорошем питании и уходе я быстро пойду на поправку.
Потом наконец ко мне пустили Бобби. Мой когда-то гладкий и резвый сеттер вперевалку подошел к кровати и положил одну лапу на покрывало. Полуслепой запаршивевший старый пес, каким он стал теперь, он был все равно более желанным зрелищем, чем прекрасные фантомы недосягаемого Райского Сада.
— Chère, chère enfant, ты вернулась к нам. Это чудо, — Вера Кирилловна прижалась своей розовой щекой к моему лицу и расселась у кровати — надушенная, выкрашенная хной и наманикюренная дама. — Ее Императорское Величество так тревожилась. Она сразу же приехала из Ливадии. Ты была еще в бреду.
