Валерий Кормилицын - Держава (том второй)
Но у Куропаткина в голове зрели свои, генштабовские мысли. А в душе, как всегда, гнездилась неуверенность. И кумиром его был не Суворов, а Барклай де Толли. Но самое главное, из своего командного вагона он не видел удивительный порыв к победе. Удивительную духовную силу войск, при которой можно бить и побеждать врага не числом, а умением…
И когда командир дивизии 17‑го корпуса просил своего корпусного дать разрешение энергичным ударом сбросить врага в реку и перейти в наступление… Из штаба пришло распоряжение «Стоять на месте, дабы преждевременным ударом не нарушить планов командующего».
К огромному сожалению, солдаты для Куропаткина были не чудо–богатыри, а бездушные сабли и винтовки. А главную роль играл не какой–то там неуловимый боевой дух, а количество боевых единиц, в пропорции к японским.
Солдат — это боевая единица, а не человек с душой, мыслями и сердцем.
Вот Куропаткин и высчитывал в своём вагоне количество и пропорции, и рисовал замысловатые схемы, мелочно опекая боевых генералов, и уничтожая любую разумную инициативу.
Он — голова! Они — вооружённые руки…
Инициатива губительна.
Пока чертились схемы и диспозиции, японцы вылезли на берег, встряхнулись, поудивлялись, что живы и их никто не трогает… И принялись наводить мосты и переправлять армейскую артиллерию.
К вечеру, положение 1-ой армии Куроки, до глубины души удивлённого затишьем, стало прочным.
Теперь Куропаткин, сидя в вагоне, стал размышлять, оставить против Куроки заслон и основными силами ударить против Нодзу и Оку… Или, наоборот, оставив там минимум войск, основными ударить на Куроки.
И снова думал и рисовал академические схемы.
«Суворов бы за это время, десять раз разбил бы меня, а затем и две другие армии», — поражался генерал Куроки, активно укрепляя свои позиции.
11‑й полк, без труда и малыми жертвами отбив все атаки японцев, ждал команды идти в наступление. Вся русская армия ждала этого приказа.
Но наступил вечер жаркого дня, а приказа наступать не поступило.
День вновь закончился буйной грозой.
Японские атаки прекратились.
— Ну, теперь лупанём косоглазых, — уверенно произнёс Сидоров. — Я правильно говорю, мужики? — обратился за поддержкой к взводу.
— Да кто б сомневался, Левонтий, — загудел взвод.
— У них уже и патроны закончились. Одна злость осталась, — загыгыкал Дришенко. — Давеча япошка прицелился в меня — щёлк, а пуль и нема… А я уже мысленно с Рубановкой попрощался…
— И с тятькой косоглазым, — поддержал тему старый рубановский солдат. Сколько бы нам с твоим отцом потом за тебя пить пришлось.
— Так этот япош, дядька Егор, булыжом в меня запустил. Да больно так, гад, по коленке попал. А пока на одной ноге скакал, убежал скотина, — развеселил взвод.
— Ты уже думал у Сидорова костыль на десять порций водки сменять, — опять встрял его земляк.
— Да я бы и за пять отдал, — с надеждой почесал кадык унтер 1-ой роты, оглянувшись на прибежавшего от командира полка Козлова.
— Где капитан? Приказ от полковника принёс.
— Вот оно, ребята, и наступление, — обрадовался Рубанов.
— Ура-а! — торжествовали солдаты, глядя на медленно бредущего к ним хмурого Зозулевского.
— Господин капитан, нашу роту первой в атаку посылают? — приветственно замахал ротному начальству Зерендорф.
— Посылают! — скрипнул зубами капитан. — На ту сторону реки Тайдзыхе.
— Против Куроки? Да там два корпуса стоят. Шутить изволите, Тимофей Исидорович, — улыбнулся Рубанов, но глядя на капитана, понял, что он не шутит, и улыбка перешла в оскал бешенства. — Эти генштабисты! — замолчал, тяжело дыша и окидывая взглядом окруживших их солдат.
— Вы офицер, и должны без рассуждений выполнять приказы вышестоящего начальства, — сухо, едва сдерживая ярость, произнёс капитан.
Аким понял, что ярость эта относится ни к нему, а к тем, у кого на плечах генеральские погоны.
— Капитан, чего вы копаетесь, — на маленьком монгольском коньке возник перед окопами сам Яблочкин. — Собирайте манатки, и в путь, — тяжело слез с мохнатого конька и подошёл к офицерам. — Ничего не понимаю, господа, — развёл руками. — Но пришёл приказ от Кашталинского. Наш и 10‑й корпус, за ночь, должны переправиться на правый берег.
— Я не знаю, как солдатам в глаза глядеть, господин полковник, — тихо, с надрывом в голосе, не сказал, а прошептал Зозулевский.
— Вы не кисейная барышня, капитан, и извольте выполнять приказ вышестоящих начальников, — кулём взгромоздясь на лошадку, поехал портить настроение соседнему батальону.
— Опять отходим, — насквозь вымокший от дождя, медленно переставляя ноги в непролазной грязи, брёл к переправе Рубанов.
— Два дня держались, — тащились следом солдаты, — зачем же отступать?
— Григорий, это не война. Это — пародия на неё! Русские так не воюют, — поравнялся он с Зерендорфом, и, снизив голос, продолжил: — Веришь, я бы своей рукой сейчас пристрелил Куропаткина, — повертел головой — не слышат ли его нижние чины. — Зачем мы сюда приехали, бросив Петербург и гвардию?
— Многие скажут, что зарабатывать ордена, — насупившись, произнёс Зерендорф.
— Врага бить приехали! — заорал Рубанов, — но быстро взял себя в руки. — А ордена — дело побочное и даже второстепенное… Побеждать мы приехали… Сражения выигрывать… Как во всю русскую историю… Никогда наша армия такого позора не испытывала, — глянул на друга и не понял, слёзы текут по его лицу, или капли дождя.
Солдаты не балагурили, как всегда, а молча месили грязь, ёжась от проливного дождя.
— Даже поужинать не успели, — услышал Аким чей–то злой голос. — Ни пивши, ни евши… Скорей отступать… А то как бы не опоздать… Японцы–то жрут, поди, — узнал по голосу Дришенко. — А у нас вечерняя прогулка.
— Ты прав, — глухо произнёс Зерендорф, обернувшись к Акиму. — Только погибнуть остаётся, чтоб позор смыть…
— Не погибнуть, а победить, — испугался за друга Рубанов.
Утром русские войска, оставив против Оку и Нодзу, 4‑й сибирский корпус генерала Зарубаева, переправились на правый берег.
Последним, по возведённому сапёрами дощатому мосту, прошёл хромоногий солдат 10‑го корпуса ведя на верёвке упирающегося осла.
— Даже скотиняка, и та отступать не хочет, — ворчал он. — А значит, она умнее наших генералов…
При свете восходящего солнца Аким оглядел свою полуроту, и не узнал вчерашних бодрых, весёлых и бравых солдат.
Перед ним плелись морально разбитые и опустошённые бледные призраки.
— Рубанов, что у вас за строй? — тихо подъехал на изнурённой лошадке полковник Яблочкин. — Солдя–я–ты, — сделал язвительное ударение на букву «я». — Не воины, а сражатели! — слез с лошадки. — Чётче шаг. Ать–два. Ать–два, — стал подбадривать нижних чинов.
— Да пошёл ты! — взъярился старый солдат Егорша, сдёргивая с плеча винтовку.
И столько ненависти увидел в его усталых глазах полковник, что безропотно взобрался на лошадку, и, опустив голову, поехал дальше, не подумав даже возмутиться.
— Что случилось? — подошёл Зозулевский.
— Полковника послали, — как о чём–то само собой разумеющимся, со вздохом доложил Рубанов.
Восприняв это как неуместную шутку, капитан, достав карту–четырёхвёрстку, начал объяснять диспозицию:
— Сегодня собираемся вот здесь. Завтра сближаемся. Послезавтра, 21‑го, наносим долгожданный удар, — хлопнул по плечу поручика. — Совсем ты, Рубанов, спёкся, — попробовал подбодрить офицера. — Всё равно мы их когда–нибудь победим!..
На следующий день началось то, что в диспозиции обозначалось, как сближение.
До Куропаткина дипломатично довели мнение армии, и он выбрался из вагона на оперативный простор. Чтоб как–то поднять свой авторитет, вместе со свитой объехал построенные войска.
— Здорово молодцы! — делая неунывающий вид, поздоровался с 11‑м стрелковым полком.
Ответом ему была тишина!
В русской армии, на протяжении всей её истории не было случая, чтоб не откликнулись на приветствие командующего.
Яблочкин бегал перед фронтом полка, и чего–то кричал, размахивая руками.
Но полк безмолвствовал, провожая взглядом сникшего командующего.
«Теперь он в жизни из вагона к войскам не вылезет, — устало, но без ненависти, глядел на генерала Рубанов. — Сам загнал себя в угол сомнениями и нерешительностью».
Солнце пекло. Полк направили на новые позиции, и он затерялся в жёлто–зелёном океане гаоляна.
Хотелось пить. Солдаты медленно шли, вяло переставляя ноги, и мечтали лишь о привале. О бое, и тем более победе, больше никто не думал. Лечь и отдохнуть — вот главная цель и предел мечтаний. Плохо скатанные шинели, как всегда тёрли спины, а холщёвый мешок, зараза, оттягивал плечо.
Прошли гаолян, и на краю поля с посевом чумизы, наконец–то скомандовали привал.
Колодцев не было. Ручьёв тоже. Солдаты, попадав на землю, лизали чёрную жидкую грязь в найденных на поле лунках.
