Лев Толстой - Труайя Анри
Во время этих горьких размышлений у Левы впервые возникли сомнения, связанные с верой. Если Бог справедлив, то почему Сен-Тома не был немедленно наказан за свою злобу? К чему жить в мире, где сила правит над законом? Уж лучше умереть и найти прибежище там, где обитают души. Опьянев от слез, он повторял вполголоса: «Мы летим все выше и выше!..» Сутки спустя, когда его выпустили из чулана, он все еще испытывал острое желание покинуть мир, оторваться от земли. Ему казалось, что для этого достаточно только сесть на корточки, обнять колени руками, и однажды, не выдержав, решил попробовать, выпрыгнув из окна своей комнаты на втором этаже. Кухарка нашла его лежащим на земле без сознания. Чудесным образом у него не оказалось ни одного перелома, только сотрясение мозга. Мальчик проспал восемнадцать часов, а проснувшись, почувствовал себя свежим и бодрым. Позже Лева вынужден был признать, что прыгнул из окна не столько для того, чтобы попробовать полететь, сколько для того, чтобы удивить окружающих: он постоянно был занят собой, чувствовал, порой точно, а порой – нет, что думают о нем, какие чувства он вызывает у окружающих, и это часто мешало его веселью. Нередко подавить страхи ему помогало честолюбие. Так, пойдя с братом в манеж, он попросил, чтобы берейтор дал урок и ему. Оказавшись верхом, понял, что боится, но решил терпеть. Постепенно соскальзывал с лошади, но не произнес ни слова и в конце концов оказался на земле. Не станут ли над ним смеяться? Сдерживая рыдания, попросил, чтобы его снова посадили на лошадь, поехал рысью и больше не падал.
Необходимость отличиться ярким поступком была так сильна от убеждения, что лицо его малопривлекательно и никому не может понравиться. Лева надеялся, что со временем черты его станут милее, но и в девять, и в десять лет видел все тот же приплюснутый нос и маленькие, стального цвета, глубоко посаженные глаза. Оставалось просить Бога в ежевечерних молитвах, чтобы сделал его красивым, как Сергей, и проявлять оригинальность. Схватив ножницы, он обрезал ресницы, которые казались слишком густыми – выросли еще гуще. Решительно, Всевышний не хотел дать ему другое лицо взамен этого – грубого, угрюмого, красного.
Ощущение это усугублялось в присутствии Сонечки Калошиной, дальней родственницы, девяти лет, как и он, со светлыми шелковистыми волосами и голубыми глазами. Мальчик был очарован ею и мечтал провести с ней всю жизнь. Их первое знакомство опьянило его. «Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней, – напишет Толстой, – душа моя и без того была преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось». [22] Однажды вечером, лежа в постели, слишком взволнованный, чтобы спать, рассказал брату Сергею, что «решительно влюблен в Сонечку». Но тот лишь посмеялся над этим платоническим обожанием и сказал, что на месте Левушки «расцеловал бы ее пальчики, глазки, губки, носик, ножки…». Ужаснувшись, Лева зарылся в подушки, чтобы не слышать этих глупостей.
Позже он с той же пылкостью увлекается маленькой Любовью Иславиной и в порыве ревности толкает ее так, что девочка падает с балкона и некоторое время хромает. [23]
Увлечение девочками не мешало Леве подпадать под чары и некоторых мальчиков одного с ним возраста. Физическая красота покоряла его независимо от пола. В «Казаках» он скажет, что между Олениным и Лукашкой чувствовалось «что-то похожее на любовь», [24] в «Войне и мире» молодой офицер Ильин «старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него», [25] а 29 ноября 1851 года Толстой заметит в «Дневнике»: «В мужчин я очень часто влюблялся, первой любовью были два Пушкина». Саша и Алеша Мусины-Пушкины нравились ему так, что он плакал при мысли о них и просил Бога показать ему их во сне, когда днем они не встречались. «Кроме страстного влечения, которое он внушал мне, присутствие его возбуждало во мне в не менее сильной степени другое чувство – страх огорчить его, оскорбить чем-нибудь, не понравиться ему: может быть, потому, что лицо его имело надменное выражение, или потому, что, презирая свою наружность, я слишком много ценил в других преимущества красоты, или, что вернее всего, потому, что это есть непременный признак любви, я чувствовал к нему столько же страху, сколько любви… Между нами никогда не было сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою власть надо мною и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях» [26] – так вспомнит Толстой свои взаимоотношения с одним из братьев в «Детстве».
Обычно братья Толстые и Мусины-Пушкины играли в оловянных солдатиков, представляли сцены из военной жизни – с переходами, сражениями, бивуаками и наказаниями розгами. На столе, на ковре, среди в беспорядке валявшихся фигурок и картонных коробок сочинялись настоящие романы.
Было и более странное развлечение – сжигать бумагу в ночных горшках. Двадцать пятого мая 1838 года, когда дети в очередной раз радостно предавались этому занятию, в коридоре послышались торопливые шаги. Дверь резко отворилась, и на пороге возник Сен-Тома, бледный, с трясущимися губами. «Ваша бабушка умерла», – сухо произнес он. Пораженные, дети стихли. Неземной ужас охватил Леву – второй раз за последние десять месяцев дорогой человек уходил от него. Конечно, уже много недель он знал, что бабушка больна; когда он ходил навещать ее, лежавшую в постели, замечал ее бледность, раздувшиеся от водянки руки, но ему казалось, что она проживет так еще сто лет.
В противоположность тому, что происходило после смерти отца, Лева присутствовал при всех приготовлениях к погребению. Гробовщики в темной одежде пришли в дом рано утром. Они принесли гроб с глазетовой крышкой. Эта огромная коробка лежала на столе, и бабушка, вытянувшаяся в ней во всю длину, с восковым лицом, горбатым носом и чепцом на голове, с видом суровым и недовольным, казалась внуку очень далекой. Чудилось, будто она все еще прислушивалась к историям слепого сказителя. Когда Лева поцеловал ее в лоб, почувствовал губами ледяную кожу, закричал и выбежал из комнаты. На следующий день, все еще сокрушаясь, он все же испытал странное наслаждение, когда, облачившись в траурный костюм, обшитый белыми креповыми тесемками, услышал, как пришедшие в дом с сочувствием говорили о нем и его братьях: «Круглые сироты, только отец умер, а теперь и бабушка! Они остались совершенными сиротами!..» [27] Мысль о смерти преследовала мальчика. От запаха ладана и увядших цветов у него сжималось сердце. «Все время, покуда тело бабушки стоит в доме, я испытываю тяжелое чувство страха смерти, то есть мертвое тело живо и неприятно напоминает мне то, что и я должен умереть когда-нибудь, чувство, которое почему-то привыкли смешивать с печалью. Я не жалею о бабушке, да едва ли кто-нибудь искренно жалеет о ней», – расскажет Толстой об этих днях в «Отрочестве». [28]
При старой барыне ни тетушка Toinette, ни тетушка Aline не осмеливались отказаться от жизни на широкую ногу, к которой она привыкла. Но сразу после похорон они решают в целях экономии разделить семью на две части. Из пятерых детей Толстых только двое – Николай и Сергей (четырнадцати и двенадцати лет) – остаются в Москве с тетушкой Aline и Сен-Тома. Младшие – Дмитрий, Лев и Мария (одиннадцати, десяти и восьми лет) – отправятся в Ясную Поляну с тетушкой Toinette. Для остающихся в городе нанимают небольшую квартирку, остальные отправляются в путь 6 июля 1838 года. Запряженные тройками повозки увозят их на юг.
Вновь увидев старый дом своего детства, луга, деревья, реку, пруды, Лева испытал чувство удовлетворения, тем более полное, что сто девяносто шесть верст лежали теперь между ним и ужасным Сен-Тома. Его опять стал учить мягкий, малосведущий в науках Федор Иванович Рёссель, на этот раз вошедший в милость, некий семинарист и, наконец, чудаковатые и безвредные гувернеры… Но самым благотворным и плодотворным для него оказалось общение с крестьянами. Он слушал их разговоры с искренним любопытством и волновался, узнавая об их нужде. Один из них, Митька Копылов, бывший кучер графа Толстого, вынужден был, после того как семья сократила свои расходы, вернуться к отцу, к трудной крестьянской жизни. За месяц из элегантного слуги в белой шелковой рубашке и бархатной куртке он превратился в оборванца в лаптях. Никогда не жалуясь, пахал, косил, сеял, улыбка не сходила с его лица. Кузьма, служивший на конюшне, тоже не роптал, когда толстый управляющий Андрей Ильин вел его к гумну. Увидев их, проходящих мимо, Лева спросил, что они собираются делать. Кузьма пристыженно опустил голову, а управляющий проворчал: «Веду его наказывать». Эти слова ошеломили ребенка. Он спрашивал себя, действительно ли настолько глуп, что не может понять причину происходящего, или глупы взрослые. Вечером, когда мальчик рассказал о происшедшем тетушке Toinette, та была возмущена: «Как же вы не остановили его?» Замечание усилило его смятение. Он не думал, что может вмешиваться в столь важные дела. Во все времена крепостные обязаны были повиноваться, а хозяева – приказывать. И наказание никогда не мешало существованию взаимной симпатии мужиков и их владельцев. Хотя в самой Ясной Поляне никогда не прибегали к телесным наказаниям. Значит, речь шла о каком-то исключительном проступке. Красный от стыда, как если бы сам себя высек, Лева подумал, что в нем нет милосердия. Теперь было слишком поздно – Кузьма, наверное, пытался уже залечить спину. Но в следующий раз… Мальчик утешал себя подобными обещаниями, но в большинстве случаев благие порывы его души наталкивались на бессознательный эгоизм маленького барина. В 1840 году была сильная засуха, урожай оказался очень плохим, грозил голод, корм для скотины тщательно отмеривали. А он и его брат Дмитрий бегали по крестьянским полям и рвали на них овес, который тайком приносили на конюшню, чтобы покормить своих лошадей. «Мы с братом делали это в то время, когда вокруг были люди, которые не ели несколько дней и которых кормил этот овес. Мне не было стыдно, мне не приходило в голову, что это плохо».
